Испанские переводы русской литературы XX века: проблема прагматической адекватности

Илюшин Григорий Евгеньевич аспирант, кафедра иберо-романского языкознания филологического факультета, МГУ имени М. В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1с51, оф. 1058 Ilyushin Grigory Evgenyevich post-graduate student of the Department of ibero-Roman Language Studies at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1s51, of. 1058 ilyushin.gr@mail.ru Другие публикации этого автора

Рассуждая о восприятии произведений зарубежным переводчиком и читателем и анализируя переводческие трансформации, исследователи нередко касаются проблемы прагматического потенциала текста.

Термин прагматика – учение об отношении между знаком и теми, кто пользуется знаковыми системами – был введён в филологический обиход Ч. Моррисом ^[7] в 30-е годы XX века. Как отмечают Н.Д. Арутюнова и Е.В Падучева, лингвопрагматические изыскания подразумевают синтетический подход к языку ^[1], так как обыкновенно апеллируют к разным разделам языкознания и к смежным с лингвистикой дисциплинам.

Исследования в области лингвистической прагматики чрезвычайно актуальны для анализа художественных переводов. Прагматический аспект перевода предполагает необходимость создать текст, который производил бы на читателя перевода впечатление, сходное с тем, что получает читатель оригинала. Поскольку исходный текст и его перевод предназначены различным адресатам, Ю. А. Найда и Ч. Р. Табер ^[13] вводят прагматический критерий адекватности перевода.

В этом контексте Найда противопоставляет формальную эквивалентность перевода эквивалентности динамической, связанной с коммуникативным эффектом: «перевод, цель которого создать не формальную, а динамическую эквивалентность, базируется на „принципе эквивалентного эффекта“. Не столько формально точное воспроизведение сообщения, сколько достижение динамической связи «между сообщением и получателем на языке перевода, которая была бы приблизительно такой же, как связь, существующая между сообщением и получателем на языке оригинала» ^[8].

В свою очередь, А. Д. Швейцер утверждал, что «прагматический уровень занимает высшее место в иерархии уровней эквивалентности. В этой иерархии существует следующая закономерность: каждый уровень эквивалентности предполагает наличие эквивалентности на всех более высоких уровнях» ^[12]. Согласно такому подходу, прагматический уровень охватывает такие понятия как «коммуникативная интенция, коммуникативный эффект, установка на адресата», а также управляет другими уровнями эквивалентности перевода (денотативным, сигнификативным и синтаксическим).

Под прагматикой перевода В. Н. Комиссаров понимает «влияние на ход и результат переводческого процесса необходимости воспроизвести прагматический потенциал оригинала и стремления обеспечить желаемое воздействие на Рецептора перевода» ^[6].

Под Рецептором понимается читатель переводного текста как окончательный адресат сообщения, однако, как отмечает Комиссаров, поначалу рецептором оригинала становится сам переводчик, который старается «как можно полнее извлечь содержащуюся в нем [оригинале] информацию, для чего он должен обладать теми же фоновыми знаниями, которыми располагают "носители" исходного языка» ^[6]. Отметим, что эти критерии (вкупе с требованием к переводчику нивелировать своё отношение к тексту и стать «прагматически нейтральным» участником коммуникации) можно принять за «идеальную» модель переводческого процесса, тогда как в действительности создание полностью прагматически адекватного перевода без каких-либо потерь едва ли возможно.

Удачными и неудачными попытками воспроизвести прагматический потенциал произведения объясняются механизмы переводческой интерпретации и адаптации. Так, в стремлении адаптировать текст переводчик пытается устранить препятствия, с которыми неизбежно сталкивается рядовой представитель иноязычной культуры. Для этого он прибегает к экспликации фоновых знаний, дескриптивному переводу бытовых реалий, опущению деталей и другим приёмам.

Отметим, что отдельного рассмотрения заслуживают случаи чрезмерной переводческой рационализации, когда переводчик «упрощает» текст не только из желания адаптировать его для представителя другой культуры, но и решает игнорировать малопонятные и кажущиеся незначительными детали, тогда как они нередко художественно ценны. Однако нередко переводчик либо не понимает «странный» контекст в полной мере, либо пытается воспроизвести его максимально упрощённо и логично, чтобы читатель не трактовал его «странность» как случай переводческой ошибки. Ниже мы рассмотрим случаи подобного переводческого исправления на материале романа «Школа для дураков».

Между тем, сложность передачи прагматического потенциала художественного текста непосредственно связана не только с сообщением, которое заложил автор исходного текста, но и с контекстом, в который вписано литературное произведение. Под контекстом будем понимать как исторический и культурный фон, в котором создавалось произведение, так и место самого произведения и его автора в национальной литературе.

Как отмечает В. Н. Комиссаров, русский читатель по прочтении текстов Шекспира, Диккенса или Бёрнса «должен почувствовать силу литературного таланта автора оригинала, понять, почему у себя на родине он считается великим драматургом, писателем или поэтом. Если переводчику удалось этого добиться, можно говорить об адекватном воспроизведении коммуникативного эффекта оригинала» ^[6]. Таким образом, под прагматической ценностью перевода исследователь предлагает понимать не только верность текста оригиналу, но и, даже в большей степени, соответствие задачам, для которых перевод был осуществлён.

Исходя из этого положения, мы можем признать тот или иной перевод прагматически ценным, даже если его воздействие на читателя не соответствует изначальной авторской установке. Иначе говоря, формально мы можем считать прагматически ценным перевод, искажающий авторское сообщение (например, если переводчик навязывает читателю собственные соображения, демонстрирует свою оценку описываемых событий, ставит перед собой пропагандистские задачи).

Н. К. Гарбовский ^[4] также выделяет два типа трансформаций, которые могут происходить на прагматическом уровне: собственно прагматические и прагматические обусловленные изменения. Первый тип преобразований предполагает сознательные изменения переводчиком коммуникативного эффекта, которые объясняются тем, что текст адресован иному получателю, нежели оригинал.

Когда переводчик старается прагматически уподобить переводной текст оригинальному и сохранить исходный коммуникативный эффект, можно говорить о втором типе прагматических трансформаций. Эти изменения предполагают максимально точное воспроизведение прагматического значения, в то время как синтаксическое и семантическое значение может актуализироваться или изменяться. Этот тип изменений (называемый комплексными заменами ^[9], адаптациями ^[15] или прагматическими адаптациями ^[12]) обыкновенно сопровождает перевод безэквивалентной лексики и фразеологии.

Для иллюстрации того, как в переводе реализуются переводческие трансформации, мы рассмотрим контексты из испанского перевода романа Саши Соколова «Школа для дураков», выполненного Маргаритой Эстапе и изданного в Барселоне в 1994 году.

Примером удачной прагматической адаптации из перевода «Школы для дураков» можно считать, например, замену названий букв кириллической азбуки на названия греческих букв:

мы беседовали о первопечатнике Федорове Иоанне, я высказал убеждение, что он – аз, буки, веди, глагол, добро, еси, живете, земля, ижица и так далее

estábamos hablando de Fiódorov Ioann, el primer impresor ruso, yo he expresado mi opinión de que es alfa, beta, gamma, delta, epsilon...

Тем не менее, приходится отмечать, что случаи удачной и полноценной прагматической адаптации не очень частотны в переводе соколовского романа, как и в переводах других текстов русского постмодернизма, которые испанские переводчики склонны подвёрстывать под жанр социальной прозы. Таким образом, текст переводов выстраивается по изначально другим принципам и жанровым канонам, нежели оригинал. При это неизбежно игнорируются художественные ресурсы, и текст намеренно упрощается.

При переводе романа Саши Соколова Маргарита Эстапе нередко следует принципу переводческой логизации, игнорируя коверканье слов или заменяя маркированные единицы нейтральными.

Рассмотрим особенно любопытные случаи упрощения «неправильных» фраз. Поскольку протагонист страдает психическими расстройствами, в его речи видим характерные проявления недуга (нелинейное восприятие времени, повторы, произвольные ассоциативные связи, коверканье слов и пр.). Остановимся на тех случаях, когда переводчица нейтрализует ненормативный синтаксис и грамматически некорректные структуры:

Рассмотрим некоторые характерные случаи переводческой рационализации:

ячастичноисчезвбелуюречнуюлилию/desaparecí parcialmente conviritiéndome en un nenúfar blanco

Несуществующий оборот «исчезнуть [во что-то]» раскрыт в грамматически нормативное и логически оправданное «исчез, превратившись в…».

Разорванный синтаксис и незавершённые мысли «замаскированы» под парцелляцию:

об этом лучше всего расспросить тех редких птиц, которые. Они летят и не возвращаются los escasos pájaros que. Vuelan y no vuelven

Неуместное в контексте прилагательное сходный с незаполненной валентностью [сходный с чем?] в переводе подменяется прилагательным bueno, благодаря которому предложение выглядит логичным: «…лохмотья, купленные по хорошей цене»^[1]:

В лохмотьях, купленных по сходной цене у вокзальной цыганки… haraposcompradosporbuenprecio

Отметим, что некоторые специализированные издания толкуют единицу «сходная цена» как синоним умеренной/удешевлённой цены. Если рассматривать лексему в таком значении, то можно трактовать фрагмент не как случай незаполнения обязательной валентности, а как пример введения в контекст контрастной единицы.

Аналогичные случаи связаны и с незаполнением валентности у глаголов неполной семантики, которые в речи рассказчика представлены как полнозначные:

Как называется эта река? Река называется. И ночь называется. El río tiene un nombre. Y la noche tiene un nombre.

Формально в переводе содержание передано верно, хотя получившиеся предложения выглядят законченными и нормативными. На наш взгляд, для более точного воспроизведения речи главного героя было бы более уместно использовать глагол llamarse: «El río se llama. Y la noche se llama».

Другим характерным приёмом, который использует Соколов, является употребление разнородных по значению единиц в позиции однородных. Нужно отметить, что переводчица упрощает не только соположение семантически неоднородных элементов в речи героя, но и силлепсы в речи автора и других персонажей:

Дорогой ученик такой то, я, автор книги, довольно ясно представляю себе тот поезд – товарный и длинный / Es un largo tren de mercancías

В другом контексте (в речи Павла Петровича) также встречаем силлепс, который формально передан, однако эстетический эффект утрачен, и искажён смысл:

качайте пиво из бочек и детей в колясках balanceelacervezadelosbidonesyalosniñosdelascunas

Системно нивелируются олицетворения и случаи, когда на неодушевлённые предметы проецируются свойства одушевлённых:

облакаитучи, беременныемеловымидождямиnubes y nubarrones, cargados de lluvias de tiza

Амолнияпопалавсосну, котораяжиланакраюлесаEl rayo había caído en un pino que estaba en la linde del bosque.

Потомтайноявиласьтучаapareció sigilosamente un nubarrón

Отметим, что мы сознательно разделяем случаи персонификации и проекции свойств одушевлённого на неодушевлённое. Если в приведённых контекстах можно говорить об олицетворении как о разновидности метафоры, то в отдельных случаях представляется правомерным воспринимать проекцию свойств одушевлённого предмета на неодушевлённый не как феномен стилистики, а как особенность мироощущения героя. Подобная антиномия сформулирована в Словаре литературных терминов под ред. А. Петровского: «Там, где поэт верит сам в одушевленность предмета, им изображаемого, не следовало бы даже говорить об олицетворении, как о явлении стиля, ибо оно связано тогда не с приемами изображения, а с определенным, анимистическим миросозерцанием и мироощущением. Предмет уже воспринимается как одушевленный и таким и изображается». Рассмотрим в качестве иллюстрации контекст:

Я нередко стою в прихожей и рассматриваю всякие предметы на вешалке. Мне кажется, что они добрые и с ними уютно, и я совсем не боюсь их, когда в них никто не одет. Me parece que son buenos y me siento cómodo con ellos...

Можно проследить, что в переводе стирается как олицетворение (сосна находилась, туча появилась), так и выражение особенности мироощущения героя: испанский перевод можно трактовать как: «предметы одежды хорошие, и мне в них удобно».

Ещё одна характерная черта, которая систематически нивелируется или рационализируется в переводе – повторы однокоренных слов и близких по структуре словосочетаний, использование тавтологических сравнений:

со стороны железной дороги доносятся звуки железной дороги desdelalíneadelferrocarillleganlossonidosdeltren

стуча и стучась dando golpes

Я решил стараться и стараться. Decidí hacer los esfuerzos posibles.

Но в пустыне, по выражению самого плотника, было пусто Pero en el desierto <…> no había nada.

Однако иногда переводчица сохраняет подобные повторы:

я изобрел некоторое изобретение inventé uninvento

…перебирая в своей избирательной памяти слова, которые лучше прочих звучат в пустоте пустых помещений…en el vacío de los lugares vacíos

В некоторых случаях повторы формально воспроизводятся, но смысл передаётся неточно:

это она служит у нас в школе заведующей учебной частью, частью учебы y es ella le jefa de estudios de nuestra escuela, estudios de la jefa

Отметим, что несмотря на тенденцию к опущению избыточных и малопонятных элементов, переводчики достаточно бережно относятся к текстам. В «Школе для дураков» нам удалось обнаружить единичные случаи существенного опущения или неоправданной вольности.

Мы отдельно рассмотрели случаи переводческого упрощения и рационализации и заключили, что тенденция к «выравниванию» текста, как правило, объясняется неполным пониманием контекста или нежеланием оставлять в тексте единицу, которую читатель может расценить как переводческую ошибку.

В переводах систематически опускаются детали, которые могли показаться переводчикам малопонятными или не вполне значимыми. В переводе «Школы для дураков» существенный пласт переводческих «исправлений» связан с психическим расстройством и особенностями мировосприятия протагониста, в речи которого встречаются многочисленные повторы, исковерканные слова, грамматически некорректные предложения, парадоксальные логические связи. Вместе с тем, однако, нивелируются и фигуры поэтического синтаксиса, которые, несмотря на свою ненормативность, преследуют очевидную эстетическую функцию.

По нашему заключению, рассмотренные нами трансформации иллюстрируют не единичные случаи непонимания узкого контекста, а следствие изначально неверной прагматической установки. Иначе говоря, переводчик строит текст в соответствии с испанскими прозаическими канонами и специфическими представлениями о русской литературе, вследствие чего эстетический потенциал текста уходит на второй план.