Российский чиновник — вечный странник: социальный облик тюремного и полицейского служащего-мигранта конца XIX — начала XX вв. (по материалам Пермской губернии)

Рязанов Сергей Михайлович ORCID: 0000-0001-5137-3614 кандидат исторических наук доцент кафедры гуманитарных и социально-экономических дисциплин, Пермский институт ФСИН России 614012, Россия, Пермский край, г. Пермь, ул. Карпинского, 125, ауд. 309 (УК 1) Ryazanov Sergei Mikhailovich PhD in History Associate Professor, Department of Humanitarian and Socio-Economic Disciplines, Perm Institute of the Federal Penitentiary Service of Russia 125 Karpinsky str., room 309, Perm Krai, Perm, 614012, Russia (CC 1) s_ryazanov@mail.ru Другие публикации этого автора

Космовская Анна Алексеевна кандидат исторических наук доцент кафедры гуманитарных и социально-экономических дисциплин Пермской государственной фармацевтической академии 614990, Россия, Пермский край, г. Пермь, ул. Полевая, 2 Kosmovskaya Anna Alekseevna PhD in History Docent, the department of Humanitarian and Socio-Economic Disciplines, Perm State Pharmaceutical Academy 614990, Russia, Permskii krai, g. Perm', ul. Polevaya, 2 agnetha@nm.ru

Рассматривая период второй половины XIX — начала XX вв. в России историки отмечают возросшую социальную мобильность населения, которая является одним из важных маркеров и следствий начавшегося процесса модернизации страны. При этом растет не только вертикальная мобильность, позволяющая людям «из податных сословий» занимать значительные позиции в обществе, но и горизонтальная, связанная с перемещениями населения «в поисках лучшей доли» из одних губерний в другие. Данный процесс характерен не только для крестьян, рабочих или буржуазии, но и для российского чиновничества. Именно российское чиновничество выступает в качестве объекта настоящей статьи. Предметом же выступает социальный облик чиновников, прибывших на Средний Урал для прохождения службы в полицейском и тюремном ведомствах в конце XIX — начале XX вв.

Для лучшего понимания предмета исследования, помимо традиционных методов исторической науки (историко-генетический, историко-сравнительный, историко-системный), представляется разумным использовать метод просопографического исследования. Данный подход заключается в создании, на основе сохранившихся формулярных списков и других документов чиновников, базы данных (в формате Microsoft Access), содержащей количественные и качественные сведения о них, пригодные для компьютеризированного анализа (создания коллективного портрета). Разумеется, количественные методы не являются панацеей, и выводы, полученные в ходе исследования, не будут исчерпывающими и объективными. Более того, они окажутся трижды субъективными. Во-первых, выводы зависят от структуры формулярного списка (аттестата), которые разрабатывались для практических нужд, а вовсе не как специальный статистический инструментарий. Так, если чиновник прибыл из другой губернии, но «место приписки» и образования в документах не указано, а на государственную службу он поступил уже в Пермской губернии, то он не будет выявлен в качестве «мигранта» и станет рассматриваться как «местный чиновник». Во-вторых, определенные сведения, намеренно или по невнимательности делопроизводителя, в формулярный список не вносились. И, в-третьих, сам исследователь, формируя графы базы данных, может упустить какие-то значимые элементы. В то же время, метод просопографического исследования более аргументирован и точен, чем традиционный подход к источнику.

В просопографической базе данных «Полицейские Пермской губернии в конце XIX — начале XX вв.» содержатся сведения о 52 чиновниках, прибывших на Средний Урал из других губерний, что составляет 34,2 % от всех полицейских, внесенных в базу ^[24]. 29 (46 %) чиновников-мигрантов содержит база данных «Тюремные служащие Пермской губернии в конце XIX — начале XX вв.» ^[25].

Между тюремными и полицейскими чиновниками имеется сильная связь: 38,1 % тюремных чиновников служили в полиции на постоянной основе ^[25], полицейские нередко назначались «временно исправляющими должность» смотрителей и начальников тюрем, сам характер гражданской службы в тюрьмах и полицейских управлениях имел много общего.

На основании этого представляется правомерным рассматривать данные категории чиновничества как единую совокупность, чтобы сделать выборку чиновников-мигрантов более представительной. Нужно отметить, что сведения о руководстве демонстрируют гораздо более высокую степень репрезентативности. Так из 30 человек, возглавлявших полицию на 1 ноября 1916 г. (полицмейстеры, исправники и их помощники) ^{[1, с. 11–124]}, обнаружены формулярные списки 21 (70 %). Тогда как для остальных классных чинов полиции на эту дату доля сохранившихся списков составляет меньше половины (43,7 %) ^[24]. При этом, именно среди руководства, как полиции, так и тюрем, процент чинов из других губерний был особенно велик ^{[24, 25]}. Но даже с учетом этой погрешности, можно с уверенностью сказать, что чиновники-мигранты составляли значительную часть «классных полицейских и тюремных служителей».

Регионы, в которых начинали службу, будущие тюремные и полицейские чиновники Пермской губернии весьма разнообразны. Удалось выявить 30 губерний и областей Российской империи. Особенно много полицейских и тюремных служителей перебралось из центральной Петербургской (9) и соседней Вятской (8) губерний. Кроме того, «кузницами кадров» для Среднего Урала послужили: Варшавская (2), Вологодская (2), Волынская (2), Гродненская (2), Екатеринославская (2), Минская (2), Московская (2), Псковская (2), Симбирская (2) Уфимская (3) губернии, Семипалатинская область (2) и др. Сведения о «месте приписки» сохранились значительно хуже. Удалось выявить лишь 18 губерний, в которых родились будущие полицейские и тюремные служители, не считая Пермской. Наибольшее число выявленных «приписок» относятся к Гродненской (4) и Санкт-Петербургской (3) губерниям. Кроме этого, обнаружены уроженцы Вологодской (2), Вятской (2), Минской (2), Новгородской (2), Подольской (2), Саратовской (2), Симбирской (2), Ярославской (2) и др. ^{[24, 25]}

К этому стоит добавить, что многие чиновники следовали в Пермь не «напрямую», а через другие губернии, что еще более расширяло географию перемещений «классных чинов». Например, К. П. Волотовский, прежде чем оказаться в Прикамье, прослужил в 5 (!) разных губерниях. Он начал свою карьеру чиновником Волынского губернского правления в 1888 г. Менее чем через два года «перебрался» в Воронежскую губернию на ту же должность. А еще через 7 месяцев трудился уже в Тюремном отделении Виленского губернского правления. 3 марта 1895 г. — зачислен в штат Ковенского губернского правления и, в дальнейшем, переведен в его Тюремное отделение. В августе 1903 г. возглавил делопроизводство местного комитета Попечительного о тюрьмах общества. А 1 января 1904 г. назначен секретарем черниговского губернского инспектора, откуда и перешел на ту же должность в Пермскую губернию 16 мая 1905 г. В ходе своего восхождения по карьерной лестнице К. П. Волотовский дважды, на короткие сроки, был в отставке, «согласно прошениям». Подобный «путешественник» не был для Пермской губернии неким феноменом, а скорее — одним из «типичных случаев» ^[25].

Разумеется, далеко не для всех Пермская губерния была «конечной остановкой». Часть чиновников-мигрантов сменила место службы. Сведения эти не полны, так как, выйдя в отставку в Пермской губернии «по прошению», «полицейские и тюремные служители» могли «приискать» себе место в другой, о чем сведения в формулярные списки и аттестаты уже не попадали. Тем не менее, в базах данных имеются данные о 14 (17,7 %) полицейских и тюремных чиновников-мигрантов, которые после Пермской перешли на службу в другие губернии. Среди тех, кто условно отнесен к «местным кадрам», выявлено всего 8 (6,1 %) «переселенцев». Среди направлений миграции со Среднего Урала фигурируют 15 губерний и областей: Вятская (3), Новочеркасская (2), Тобольская (2) и др. ^{[24, 25]}

Едва ли не главным является вопрос о причинах столь активных горизонтальных перемещений по службе. В первой половине XIX в., когда полицейские руководители в Пермскую губернию назначались «сверху», из «инвалидов», неспособных к строевой службе, ситуация с «приезжими» была легко объяснима. В конце же XIX — начале XX вв. чиновники перемещались из одной губернии в другую по собственной воле. Некоторое исключение составляли лишь 4 помощника тюремного инспектора, которые переводились из одной губернии в другую «высочайшим приказом» ^[25].

К сожалению, формулярные списки и другие документы не дают четких ответов на вопрос о причинах перехода чиновников на службу в Пермскую губернию. Однако, из данных периодической печати известно, что происходящий из старинного польского дворянского рода помощник пристава Мотовилихинского завода С. Ф. Косецкий (1875–1906) оказался в г. Перми случайно. Возвращаясь с Русско-Японской войны в родное с. Савицы Каменецкого уезда Подольской губернии, он застрял в г. Перми, без всяких средств к существованию. С целью «приискания заработка» сын поместного дворянина вынужден был в ноябре 1905 г. устроиться младшим городовым Мотовилихинского завода. В дальнейшем, он, правда, сделал быструю карьеру, прерванную 10 октября 1906 г. выстрелами террориста в Мотовилихинском театре ^[26]. Нет никаких оснований не верить официальной версии, т. к. кроме как случайностью нельзя объяснить нахождение представителя богатого польского рода на должности младшего городового в провинции.

Однако вряд ли к случайности сводится перемещение из других губерний более трети всех полицейских и тюремных чиновников. Можно, конечно, предположить, что мигранты пытались сделать карьеру на новом месте, в условиях с низкой конкуренцией. Эта причина, скорее всего, имеет место, когда речь идет о мигрантах из Санкт-Петербургской, Московской и других центральных и западных губерний. Например, пермский полицмейстер Н. Н. Церешкевич, служа в Псковской губернии более 5 лет, занимал должность пристава. Однако, оказавшись на Урале, он менее чем за год дослужился до поста пермского полицмейстера ^{[31, л. 40 об. — 43]}.

Карьерные успехи мигрантов подтверждают и количественные показатели. Среди поступивших на службу в Пермскую губернию было 4 (5,1 %) помощника тюремного инспектора, 5 (6,3 %) исправников и полицмейстеров, 16 (20,3 %) полицейских приставов, начальников и смотрителей тюрем, 4 (5,1 %) их помощников, 7 (8,9 %) полицейских и околоточных надзирателей, 2 (2,5 %) секретаря, 3 (3,8 %) столоначальника, 1 регистратор, 27 (34,2 %) иных чиновников и вольнонаемных писцов. По окончанию службы в Пермской губернии количество исправников, полицмейстеров и их помощников увеличилось в 4,8 раза и составило 24 (30,4 %) человека. Число полицейских приставов, начальников и смотрителей тюрем — 20 (на 5 % больше). Помощников приставов и помощников начальников тюрем — 13 (в 3,4 раза больше). Количество полицейских и околоточных надзирателей не изменилось. Канцелярских чиновников значительно уменьшилось: 2 (2,5 %) секретарей, 2 (2,5 %) столоначальника и 6 (7,6 %) остальных ^{[24, 25]}.

Успехи «местных» чиновников значительно скромнее. Помощников тюремного инспектора — нет. Руководителей полицейских управлений и их помощников — 13 (9,9 %; в 3,1 раза меньше). Доля полицейских приставов, начальников и смотрителей тюрем среди «местных» чиновников почти идентична — 28,2 % (37). Их помощников также не сильно отличается — 14 (10,7 %). Почти в 2,6 раза больше доля полицейских и околоточных надзирателей (30; 22,9 %). Кроме того, гораздо большей популярностью пользовались среди «местных кадров» карьеры канцелярских чиновников: 4 (3,1 %) секретаря, 9 (6,9 %) столоначальников и 5 (3,8 %) регистраторов полицейских управлений, 1 заведующий делопроизводством Тюремного отделения и 18 (13,7 %) других чиновников ^{[24, 25]}.

Аналогичная ситуация, вероятно, наблюдалась и в других уральских и сибирских губерниях. Так Е. П. Сичинский отмечал, что среди 26 южно-уральских руководителей полиции (полицмейстеров и уездных исправников) конца XIX — начала XX в. 75 % составили выходцы из других губерний ^{[28, с. 188]}. Тем не менее, и оттуда чиновники перемещались в Пермскую губернию достаточно активно. Вероятную причину этих миграций можно найти в деле А. Р. Гольцмана. Хотя точные мотивы его переезда на Средний Урал неизвестны, из документов более чем ясны причины его отъезда. Выпускник Санкт-Петербургского реального училища, кавалер ордена Святого Станислава 3 степени, персидского ордена Льва и Солнца, обладатель серебряной медали Общества Красного Креста, а также золотых французской и итальянской медалей к моменту поступления на службу в Пермскую губернию 15 сентября 1912 г. имел за плечами почти 15 лет государственной службы. Ранее он трудился в Канцелярии ломжинского губернатора и губернском правлении, Канцелярии санкт-петербургского градоначальника, помощником томского полицмейстера, канским уездным исправником в Енисейской губернии, начальником Сарапульской уездной тюрьмы в Вятской губернии. Разумеется, такому опытному руководителю было предоставлено хорошее место горного исправника 1 горно-полицейского округа Пермской губернии ^[30]. Первый год новый исправник не привлекал особого внимания начальства. Тем временем, по прежним местам службы тянулись многочисленные судебные разбирательства о его проступках, а по одному из приговоров А. Р. Гольцману пришлось даже провести 20 суток на военной гауптвахте в г. Перми ^[29].

Когда осенью 1913 г. рабочие платиновых приисков Шток жаловались губернатору на бездействие полицейских властей в вопросе возмещения заработной платы, А. Р. Гольцман сумел перенести ответственность на полицейского надзирателя Исовских приисков В. М. Михайлова ^[19]. Затем до губернского начальства дошли сведения, что исправник держит у себя канцелярским служителем И. Быкова на оклад урядника. А. Р. Гольцман оправдывался тем, что служит И. Быков не на оклад урядника, а — стражника. Заставила же исправника, в обход закона, «привлечь к канцелярским занятиям стражника Быкова … недостаточность ассигнований на канцелярские надобности» ^[18]. Однако, сообщение А. Р. Гольцмана 15 января 1914 г. о том, что Анонимное общество отказывается от содержания полицейского надзирателя на Исовских золотоплатиновых приисках, заставило губернские власти провести ревизию деятельности исправника. На место был командирован старший советник Пермского губернского правления. Его расследование показало, что исправник не делает совершенно ничего. Свой округ он разделил на два «стана» между надзирателями Тагильских и Исовских золотоплатиновых приисков, которым раздавал различные поручения по горному округу. При этом, надзиратели содержались на частные средства и должны были выполнять полицейские функции только в пределах своих районов. Даже ревизии делопроизводства полицейских надзирателей исправник проводил не лично, а поручал стражникам-канцеляристам. Когда же А. Р. Гольцману было поручено разыскать виновных в покушении на жизнь доверенного приисков Кукушкина, исправник провел дознание и за две недели обнаружил «виновных», о чем и рапортовал. На деле же «виновные», представленные судебному следователю, были им тут же отпущены, так как в дознании ничто не указывало на их причастность. А. Р. Гольцман объяснил арест тем, что виновных губернатор просил найти «во что бы то ни стало» ^[14]. Ознакомившись с ревизией, начальник губернии попросил А. Р. Гольцмана подать прошение об отставке ^[9]. В результате, исправник был отправлен в отставку по прошению в связи с болезнью ^[15], что и сообщалось в качестве причины увольнения, когда из других губерний поступал запрос о «служебных и нравственных качествах» А. Р. Гольцмана ^{[5, 8]}. Другие документы, отложившиеся в личных делах «классных чинов», ясно дают понять, что вышеописанный случай был хоть и ярким, но далеко не единственным. Подобных «гольцманов», которые, «проштрафившись», писали прошение «по болезни» или «домашним обстоятельствам», а затем легко находили место в другой губернии, было на государственной службе, к сожалению, немало.

Однако, сводить переходы чиновников лишь к этому «сценарию», как это делали либеральные публицисты начала XX в., было бы существенным упрощением исторической реальности. За миграцией в другую губернию могли скрываться и другие обстоятельства. Например, Г. Д. Костюшко-Валюжинич, будучи приставом 2 стана Чердынского уезда, в марте 1907 г. вступил в конфликт с земским начальником 5 участка Н. В. Юминым, из-за неправомерных, по мнению пристава, нападок на о. Михаила Смолянского. При этом чердынский уездный исправник Н. П. Иванов занял сторону Н. В. Юмина, потому как они якобы радикально расходились с Г. Д. Костюшко-Валюжиничем по вопросу о методе ведения дознаний. «Г[осподин] исправник требует относиться ко всякому задержанному и др[угим] так, чтобы последний чувствовал, что полиция ему мстит, — писал пристав Г. Д. Костюшко-Валюжинич губернатору, — я же, твердо исполняя долг службы, — без последствий обращаюсь со всяким корректно и вежливо, и задержанный ничего, кроме того, что я исполняю служебный долг, почувствовать не может» ^[22]. Губернатор А. В. Болотов поддержал исправника и предложил Г. Д. Костюшко-Валюжиничу подать прошение об отставке ^[23].

Иные причины заставили покинуть Пермскую губернию И. Г. Крегера. Происходивший из мещан г. Бобруйска полицейский начал свою службу в 1894 г. в родной Минской губернии, где продвинулся с регистратора до столоначальника. Кроме того, успел три месяца прослужить в Симферопольском уезде Таврической губернии. В 1908 г. вышел в очередную отставку, а в начале 1911 г. вернулся к полицейской работе письмоводителем частного пристава в г. Перми ^[32]. «В силу … скудного материального обеспечения» в марте 1916 г. И. Г. Крегер обратился к старшему советнику Пермского губернского правления с просьбой перевести его на должность чиновника губернского правления, станового пристава или секретаря полицейского управления. В доказательство своих способностей он приводил временное исполнение обязанностей станового пристава в Минской губернии, а также «самостоятельное и аккуратное» ведение делопроизводства, подтвержденное ревизией в ноябре 1913 г. ^[16]. На запрос Пермского губернского правления в июле 1916 г. пермский полицмейстер Н. Н. Церешкевич дал явно неудовлетворивший просителя ответ: «…Игнатий Генрихов Крегер нравственных качеств хороших и к возложенным на него по службе обязанностям относится добросовестно, зная прекрасно порученное ему дело. Переход Крегера на другую службу является нежелательным, в виду неимения могущих его заменить кандидатов» ^[21]. В данной ситуации И. Г. Крегер пошел на известную хитрость: 28 ноября 1916 г., под предлогом болезни, взял отпуск ^[7], за время которого подыскал себе должность столоначальника в Тобольском городском полицейском управлении ^[6]. Пермское начальство было вынуждено согласиться на перевод ^[20].

Переходя непосредственно к социальному облику мигрантов, следует отметить, что одним из обязательных пунктов любого формулярного списка являлось сословное происхождение. Тем не менее, у 7 (8,9 %) полицейских, прибывших из других губерний, оно неизвестно ^[24], у 1 «тюремного служителя» указано неточно — «из податного сословия» ^[25]. Самым многочисленным сословием, из которого происходили тюремные и полицейские чиновники-мигранты, являлось дворянство (28, 38,9 %). В то же время, только у 11 (15,3 %) чиновников уточнено происхождение — из потомственных дворян ^{[24, 25]}. Таким образом, можно с уверенностью сказать, что к началу XX в., престиж полицейской и тюремной службы был достаточно низок, и представители древних родов не спешили занимать открывающиеся вакансии. С другой стороны, определенную роль сыграл закон 1906 г., уравнявший все сословия в правах на занятие должностей государственной службы ^{[7, с. 891]}. Даже среди помощников пермского губернского тюремного инспектора (должность 6 класса по табели о рангах) ^{[4, с. 108]} только 1 был потомственным дворянином, 2 происходили из духовенства и 1 — сын надворного советника, т. е. личного дворянина ^[25].

При этом число представителей податных сословий среди мигрантов даже несколько превышало количество чиновников дворянского происхождения (31, 43 %): крестьянство ­­— 16 (22,2 %), мещанство — 14 (19,4 %), «из податного сословия» — 1 (1,4 %). В то же время, в целом, представителей привилегированных слоев населения было больше (41, 57 %). По 5 (6,9 %) чиновников происходило из духовенства и «канцелярских служителей» ^{[24; 25]}. Кроме того, среди полицейских встречаются 2 сына почетных граждан и 1 — купца ^[24].

Сословный состав чиновников, происходящих из Пермской губернии, значительно отличался. Так, потомственных дворян на службе в полиции и тюремном ведомстве насчитывалось всего 4 (3,3 %), а, в целом, доля дворян и обер-офицерских детей — 13,2 % ^{[24, 25]}. Это, соответственно, в 4,6 и в 2,9 раза меньше соответствующих процентных показателей среди чиновников-мигрантов. Связано это, в первую очередь, с тем, что потомственных дворян в Пермской губернии, в принципе, было мало. По данным переписи 1897 г. — 0,2 % населения [Перепись, 1905, с. 23]. Тогда как, в целом по России, их доля приближалась к 1 % ^{[10, с. 60]}, т. е. в 5 раз больше. Представители податных сословий среди «местных» чиновников составляли 74,4 %. При этом доли мещан (24 % против 19,4 %) не сильно различаются. Прирост произошел, преимущественно, за счет крестьян (51, 42,1 %) и 7 (5,8 %) мастеровых ^{[24, 25]}.

Рассуждая о социальном составе полиции Московский губернии, Г. А. Семин ограничился исключительно сословным происхождением ^[27]. Однако, начиная с 1861 г., в стране активизировались модернизационные процессы, и все сословия, включая дворянство, к началу XX в. сильно маргинализировались. В этой ситуации одного сословия явно недостаточно, чтобы в полной мере раскрыть социальный облик полицейского или тюремного чиновника.

В качестве другого показателя для понимания социальной страты, которую занимали «чины полиции и тюремного ведомства», может быть использовано образование. А. В. Петров в своей диссертации, посвященной полиции Урала и Западной Сибири, отмечал, что уровень образования полицейских был низок независимо от губернии. Окончивших средние учебные заведения было в России менее 1/3 от всех полицейских чиновников, и даже среди начальников и их помощников — менее половины. Большинство окончило низшие учебные заведения или вовсе имело «домашнее воспитание» ^{[12, с. 115]}. О низких профессиональных качествах тюремного персонала, не утруждая себя количественными подсчетами, сообщала Е. А. Брылева: «… В 1868 г. Пермский замок … был отдан под команду отставного унтера, отличавшегося одной чисткою пуговиц и фельдфебельской выправкой. В уездных замках постоянно встречались смотрители из выгнанных писцов, которые целые дни оглашали остроги раскатами голоса» ^{[2, с. 42]}. Справедливости ради, стоит сказать, что для занятия руководящих постов на государственной гражданской службе Российской империи, при недостаточном уровне образования, нужно было держать экзамен на 1 классный чин ^{[13, с. 481]}. Таким образом, даже те руководители высшего и среднего звена, кто получил «домашнее» или низшее начальное образование (приходские школы, народные училища), в любом случае, должны были приобрести знания на уровне городских и уездных училищ, пусть и путем самоподготовки.

Сведения об образовании сохранились даже чуть лучше, чем о сословном происхождении чиновников, прибывших из других губерний (94,9 %) ^{[24, 25]}. В связи с тем, что в Российской империи существовало множество типов учебных заведений, для упрощения анализа все чиновники условно разделены на 4 образовательные категории:

I категория — неучившиеся в учебных заведениях вообще («домашнее воспитание»), сюда же отнесены выбывшие из народных училищ (!), не окончив курса;

II категория — обладатели начального образования, не дающего права на классный чин (приходские школы, народные училища, неоконченные городские и уездные училища);

III категория — окончившие учебные заведения, дающие право на 1 классный чин (городские, уездные и юнкерские училища), сюда же отнесены все обладатели неоконченного среднего образования (гимназии, реальные училища), независимо от того, сколько классов они окончили;

IV категория — имеющие среднее или высшее образование.

К I категории принадлежал каждый 5 чиновник (15, 20 %). Для II категории показатели почти идентичны — 14 (18,7 %). К III категории принадлежало чуть более половины «мигрантов» (40, 53,3 %). И, наконец, доля представителей IV категории была крайне мала — 6 (8 %) ^{[24, 25]}. Это станет еще более очевидно, если взять в расчет, что высшее образование имели только помощники пермского тюремного инспектора (3 из 4). Ни один из начальников тюрем не окончил даже среднего учебного заведения ^[25], а среди полицейских руководителей обладателей среднего образования было всего двое. Уездный исправник М. Н. Пейкер окончил Павловский кадетский корпус. Горный исправник А. Р. Гольцман — Санкт-Петербургское реальное училище ^[24]. Таким образом, образование полицейских и тюремных чиновников действительно можно признать достаточно низким.

Однако при сравнении с «местными кадрами» вышеприведенные цифры представляются не такими уж и фатальными. К I категории относился уже каждый 4 чиновник (30, 25,2 %). Доля II категории — более чем в 2 раза выше, чем у чиновников, прибывших из других губерний (52, 43,7 %). И, наоборот, процент людей с образованием, дающим право на производство в чины, — менее трети (35, 29,4 %). В IV категорию вошли всего 2 (1,7 %) чиновника ^{[24, 25]}. Таким образом, можно сделать вывод, что образование «мигрантов» было почти вдвое лучше, чем у «местных» полицейских и тюремных служителей. Неудивительно, в связи с этим, что они легко находили вакансии на новом месте службы.

В архивах имеются сведения о вероисповедании всех чиновников-мигрантов: 67 (84,8 %) православных, 10 (12,7 %) католиков, 4 (5,1 %) лютеранина и 1 мусульманин. «Немигранты» демонстрируют еще большую религиозную гомогенность: 118 (93,7 %) православных, 4 (3,2 %) католика, 3 (2,4 %) лютеранина и 1 единоверец ^{[24, 25]}. Однако если мы обратимся к структуре населения, то убедимся, что число католиков и лютеран в Пермской губернии, даже вместе взятых, примерно составляло 0,1 % мужского населения [Перепись, 1904, с. 92–93]. Таким образом, очевидно, что на Среднем Урале не только никто не чинил преград национальным и религиозным меньшинствам в занятии государственных должностей, но, более того, полицейскую и тюремную службу они считали одним из приоритетных направлений своей самореализации в губернии. В то же время обращает на себя внимание, что, несмотря на значительное число местного мусульманского населения (5,6 % мужчин) ^{[11, с. 93]}, единственный представитель этой конфессии на классной должности — помощник начальника Екатеринбургской уездной тюрьмы Т. С. Кульмаметьев прибыл из Уфимской губернии ^[25]. Можно предположить, что мусульманская община находилась в напряженных отношениях с официальной властью.

Семейное положение известно у 77 (97,5 %) «мигрантов». Подавляющее большинство (63, 81,8 %) были женаты. 3 (3,9 %) чиновника — разведены или вдовы. 11 (14,3 %) мигрантов остались холостыми. При этом у 26 (37,1 %) женатых, разведенных и вдовых полицейских не было детей. Однако нужно брать в расчет, что в дела о службе, в отличие от пенсионных, сведения о детях вносились достаточно халатно. Вполне вероятно, что в действительности детей у полицейских было больше. Как это, на первый взгляд, не парадоксально, удельный вес холостяков среди «местных» чиновников тюремного и полицейского ведомства в 1,7 раза выше (31, 24,8 %) ^{[24, 25]}. Это, объясняется тем, что они занимали более низкооплачиваемые должности, а, кроме того, были моложе мигрантов.

Средний возраст начала службы в Пермской губернии, на основании сведений о 49 (62 %) чиновниках-мигрантах, составлял 31,3 года. Тогда как для «местных» — только 26 лет ^{[24, 25]}.

Некоторые «классные чины», прибывшие из других губерний, начинали свою службу в иной сфере, нежели полицейская или тюремная. Для чинов полиции достаточно частым было начало карьеры с губернского правления (7), тогда как у будущих тюремных служителей большей популярностью пользовались судебные органы (7). Кроме того, среди чиновников встречались бывшие военные (6), служители почтового ведомства (4), канцелярии губернатора (3), казначейств (2) и других учреждений ^{[24, 25]}.

Показателем эффективности работы чиновника, в некоторой степени, могут служить благодарности, а также премии губернатора и министра внутренних дел. Всего благодарности было удостоено 30 (57,7 %) полицейских-мигрантов. Причем более чем одной благодарностью обладали 22 (42,3 %) чиновника. Среди полицейских, происходящих из Пермской губернии, благодарности удостоилось 42 чиновника (42 %; в 1,4 раза меньше). Из них более одной — 33 полицейских (33 %; в 1,3 раза меньше) ^[24]. Для тюремных чиновников такая форма поощрения как благодарность была большой редкостью и скорее исключением, нежели правилом. Тем не менее, оба удостоенных благодарности губернатора за свою службу по тюремному ведомству чиновника начали ее в Пермской губернии ^[25].

Географические перемещения «классных чинов» происходили не только на межгубернском, но и на межуездном уровне. Среднее количество горизонтальных переводов для чиновников-мигрантов в пределах губернии составило — 2,4, а вертикальных (как повышения, так и понижения в должности) — 2,3. При этом переводы полицейских чиновников из одного уезда (стана) в другой осуществлялись значительно чаще, чем тюремных. Для «местных» чиновников показатели практически идентичны (2,6; 2,2 соответственно) ^{[24, 25]}.

Отражением успеха «полицейских и тюремных чинов» в своей профессиональной деятельности могут отчасти выступать ордена, медали и другие знаки отличия. 32 (40,5 %) полицейских и тюремных «служителей-мигрантов» имело ордена, а 52 (65,8 %) — медали. У многих, правда, орден был всего один — Святого Станислава III степени. А среди медалей лидировали не профессиональные награды, а — «В память 300-летия царствования дома Романовых». Среди «местных» полицейских и тюремных чиновников доля удостоенных орденов была в 3,6 раза меньше (15; 11,5 %), а обладателей медалей — несколько больше (99; 75,6 %) ^{[24, 25]}.

И, наконец, по-прежнему определенным престижем для подданного в Российской империи обладал «классный чин» по «Табели о рангах» как некое нематериальное вознаграждение за добросовестную выслугу лет, а, в редких случаях, — за особые заслуги. Среди мигрантов не имеющие чина составляли 11 (14,1 %), коллежские регистраторы (14) — 9 (11,5 %), губернские секретари (12) — 17 (21,8 %), коллежские секретари (10) — 14 (17,9 %), титулярные советники (9) — 6 (7,7 %), коллежские асессоры (8) — 7 (9 %), надворные советники (7) — 3 (3,8 %), коллежские советники (6) — 3 (3,8 %), статские советники (5) — 2 (2,6 %). Кроме того, имелось несколько военных чинов (7,7 %): 2 штабс-капитана (10), 3 ротмистра (9) и капитан (9) ^{[24, 25]}. Несмотря на то, что возможности продвижения в чинах были для полицейских и тюремных чиновников довольно ограничены, своего «потолка» по табели о рангах достигли далеко не все. Вероятно, это связано со сравнительно низким сословным и образовательным уровнем, который не позволял сразу «расти» в этом направлении. Представители «местного» чиновничества, преимущественно из-за большого числа канцеляристов, которые не стремились держать экзамен на чин, выглядели еще скромнее: не имеющие чина — 50 (38,2 %), коллежские регистраторы — 23 (17,6 %), губернские секретари — 26 (19,8 %), коллежские секретари — 11 (8,4 %), титулярные советники — 9 (6,9 %), коллежские асессоры — 8 (6,1 %), надворные советники — 2 (1,5 %), коллежские советники — 1, статские советники — 1 ^{[24, 25]}. Таким образом, если среди мигрантов большинство не состояло в чинах, дающих право на личное дворянство, то среди «местных» чиновников более половины были даже не выше 14 чина.

Более высокие чины мигрантов объясняются и чуть более длительной службой. Вообще, срок государственной службы известен у 45 (57 %) чиновников-мигрантов. В среднем, он составил 13,6 года. Тогда как для «местных кадров» — 11,4. Данная цифра достаточно условна. 17 (32,7 %) полицейских-мигрантов оставили службу с 27 марта 1917 г., в связи с выходом Приказа пермского губернского комиссара от 29 марта 1917 г., основанном на распоряжении Временного правительства о замене полиции милицией ^{[3, 24]}. Помимо революционных событий в качестве причин увольнения тюремных и полицейских чиновников-мигрантов фигурируют прошения, переводы в другие губернии и ведомства, сокращения штатов, смерть, должностные преступления ^{[24, 25]}.

Подводя итог исследования, хочется отметить, что, хотя качество личного и руководящего состава провинциальной полиции, в целом, оставляло желать лучшего, кадры чиновников-мигрантов и «местных полицейских и тюремных служителей» значительно отличались друг от друга. Так, в отличие от «пермяка», «чиновник-мигрант» — это, в большинстве случаев, человек, происходящий из неподатных сословий, со сравнительно хорошим образованием, дающим право на классный чин без экзамена. Эти «внешние» преимущества позволяли «приезжим» добиваться больших успехов, как в карьерном росте, так и в чинах. По своей религиозной принадлежности практически все мигранты принадлежали к христианству. Среди которых заметную долю составляли представители религиозных меньшинств — католиков и лютеран. «Усредненный» чиновник-мигрант был женат. Основные «миграционные потоки» чиновников в Прикамье шли из соседних уральских, центральных и западных губерний, хотя встречались «мигранты» с Юга и Востока России. В качестве главной причины миграции можно считать желание сделать более успешную карьеру в условиях с низкой конкуренцией. В качестве повода к отъезду со Среднего Урала выступали конфликты с руководством, должностные проступки, препятствия карьерному росту.