Похороны Д. И. Писарева как несостоявшаяся демонстрация

Корнацкий Николай Николаевич не работает временно 127560, Россия, г. Москва, ул. Коненкова, 12а, кв. 119 Kornatskiy Nikolay Currently Unemployed 127560, Russia, g. Moscow, ul. Konenkova, 12a, kv. 119 kornatskiy@gmail.com

Начиная с середины XIX века похороны известных деятелей культуры (в первую очередь литераторов, но не только) превратились в важное общественное событие. В сущности, вплоть до 1905 года траурная процессия с финальным «митингом» у могилы была единственной разрешенной, точнее, незапрещенной формой демонстрации в России. Апеллируя к религии, общество могло и периодически успешно нарушало монополию власти на публичные акции. Как отмечал Дэвид Кертцер, обряды перехода (в том числе похороны) в самых разных политических режимах традиционно обладали протестным потенциалом^{[1, p. 114-119]} (подробнее об «общественно-политических похоронах» в России см.^{[2, с. 59-62],[3-5]}).

Первой демонстрацией такого рода современники считали похороны артиста А. Е. Мартынова в 1860 году. В 1861 году петербуржцы торжественно хоронили Т. Г. Шевченко (позднее перезахоронен в Каневе) и Н. А. Добролюбова, в 1862 – декабриста В. И. Штейнгеля. Завершили 1860-е годы похороны критика Д. И. Писарева (1840-1868), главного автора известного демократического журнала «Русское слово». В последний путь литератора проводило немало людей, на кладбище было прочитано несколько смелых речей, однако именно как общественная акция эти похороны не состоялись. Почему – на этой мы и попытаемся ответить в этой статье.

«Не досталось бы Вам за увлечение!..»

Прежде всего, Писарев ушел на фоне всеобщей растерянности в демократическом лагере. Он утонул 4 июля 1868 года во время купания в районе Дуббельна, куда был отправлен врачом для поправления здоровья. Ему было всего 27 лет. Эта трагическая смерть для многих стал еще одним знаком того, что эпоха шестидесятых годов, так много обещавшая поначалу, закончилась. За два года до этого покушение Каракозова на Александра II серьезно дискредитировало «либеральное» направление в широких слоях читающей и пишущей публики, а также стало поводом для жестких репрессий. Два ведущих демократических журнала, «Современник» и «Русское слово», были закрыты по решению правительства. А пришедшие им на смену «Дело» и арендованные Некрасовым «Отечественные записки» к лету 1868 года еще не успели набрать силу.

Тело Писарева прибыло в Петербург в субботу 27 июля около 7 часов на пароходе «Ревель». «Дня за два до прибытия тела, - писал агент III отделения, - на пароходную пристань начали являться разные лица за справками о времени прибытия парохода с телом <…>»^{[6, с. 335]}. Транспортировкой занимался издатель сочинений критика Ф. Ф. Павленков. Он же по просьбе отца Писарева стал распорядителем похорон. Так как по причине праздников сразу хоронить было нельзя, гроб два дня простоял сначала в часовне, затем – в церкви при Мариинской больнице. Только в понедельник, 29 числа, наконец, прошла литургия и панихида по усопшему. Благодаря подробной агентурной записке, а также еще ряду свидетельств, мы можем точно восстановить события того дня.

На выносе тела из церкви (около 11 часов дня), по оценке тайного сотрудника, присутствовало 300 человек, в большинстве своем литераторы демократических изданий (самые известные – Н. А. Некрасов и Г. Е. Благосветлов), а также студенты и «нигилистки»^{[6, с. 336]}. Усыпанный цветами гроб несли на руках по очереди (в том числе и женщины) прямо до Волкова кладбища — это порядка 5 километров в современных единицах измерения. Д. Д. Минаев (Аноним) писал в хронике «Дела»: «Кого это хоронят? – спрашивали многие по дороге и, узнав, что Писарева, примыкали к процессии и шли без шапок до самой могилы»^{[7, с. 338]}. По свидетельству репортера «Голоса», «толпа провожавших была так велика, что занимала в ширину половину Литейной Улицы и Невского Проспекта <...> Все шли с непокрытыми головами...»^{[8, с. 2]}.

Конечно, на погребение пришли не только поклонники таланта покойного. Близкий к «Сморгонской академии» литератор Н. И. Свешников по собственному признанию присоединился к процессии с надеждой «угоститься» и «порисоваться» (т. е., иными словами, чтобы иметь впоследствии возможность прихвастнуть: «вот, дескать, и я был на похоронах Писарева»). «В то время [ок. 1868 г.] Писарев для многих из моих знакомых был непогрешимым авторитетом», - поясняет он в воспоминаниях. «Когда гроб несли по Невскому проспекту, то и мне захотелось поусердствовать, - пишет Свешников далее. - Видя, что одна маленькая барынька очень пыхтит и потеет под тяжелой ношей, я подошел к ней и сказал:

— Позвольте мне вас сменить: вас гроб совсем задавит.

— Нет, нет, — отвечала мне барынька. — Писарев женщин не задавит.

Но мне все-таки удалось приткнуться, причем я нечаянно замарал пиджак о смолу гроба, чем очень гордился, рассказывая, что это пятно от гроба Писарева»^{[9, с. 83]}.

На кладбище процессия прибыла в третьем часу дня. Могила критика была уже вырыта – рядом с Белинским и Добролюбовым. После погребения возникла неловкая пауза. Люди не расходились, «как бы ожидая чего-то». Естественно, все ждали речей. Тишину нарушил Павленков. «<…> с соседней высокой могилы [он] произнес краткое слово, в котором выразил, что всякие надгробные речи излишни и что лучшим почтением памяти покойного служит то, что на могиле собрались люди самых разнообразных убеждений, что свидетельствует о честной и благородной деятельности покойного». Далее Павленков прибавил, что двое литераторов приготовили стихотворения памяти критика, которые позднее будут напечатаны, а «<…> чтение же их на свежей могиле Писарева он считает неуместным». На этом распорядитель предложил всем разойтись^{[6, с. 336-337]}.

С Павленковым не согласились литераторы П. А. Гайдебуров и Д. А. Гирс. Они все-таки произнесли каждый по краткому слову. Кроме того, Гирс прочел два упомянутых стихотворения – «сухие и бесцветные, состоящие из простого набора рифм», по мнению автора записки^{[6, с. 337]}. Одно принадлежало Н. И. Кролю, другое, возможно, - В. С. Курочкину^[10]. Далее из толпы выдвинули Благосветлова и попросили его что-то сказать - он, как известно, был редактором «Русского слова» и фактически открыл Писарева для литературы. Эту речь агент пересказал подробно, не жалея колоритных деталей.

«Благосветлов, - писал осведомитель, - казался очень взволнованным и сначала отказывался говорить, но потом, приблизившись к могиле и указав на нее, сказал: „Здесь лежит замечательнейший из современных русских писателей; это был человек с твердым сердцем, развившийся под влиянием государственных реформ последнего времени, ни перед чем не отступавший и никогда не падавший духом. Будучи заключен в крепость, он в сыром и душном каземате, окруженный солдатами, под звуками оружия, продолжал заниматься литературою, и надо заметить, что то были лучшие его произведения. – Тут Благосветлов прослезился и с воодушевлением произнес: - Человек этот будет нам примером. Станем же, как он, твердо идти по пути чести и добра, невзирая ни на какие препятствия“. Он кончил потому, что слезы и волнение пересилили его»^{[6, с. 337]}.

Реакция на его слова была крайне эмоциональной. «Со всех сторон раздались крики „Браво!“. Многие из женщин рыдали»^{[6, с. 337]}. Благосветлов писал, что во время речи «две дамы, заливаясь слезами, бросились на <…> могилу и стали целовать ее», после чего он не выдержал и заплакал сам^{[11, с. 209]}. По утверждению Д. Д. Минаева, «плакал даже полицейский чиновник!...»[7. с. 338]. Когда Благосветлов «пошел от могилы, шатаясь, молодые литераторы пожимали ему руки; кто-то из них сказал: „Эх, Григорий Иванович (ошибка, должно быть: "Евлампиевич" - Н.К.), не досталось бы Вам за увлечение!...“ На это Благосветлов ответил только: „Ничего, ничего“»^{[6, с. 337]}.

Помимо речей, как свидетельствует агент, по предложению Гирса (впрочем, других свидетельств, что это именно его идея, а не Павленкова, нет) была объявлена подписка на учреждение студенческой стипендии имени Писарева, а также, «по желанию некоторых» - и на сооружение надгробного памятника литератору. Распорядителем этой подписки стал Павленков. Тут же на месте было собрано 300 рублей^{[6, с. 337]}.

Впоследствии за эту неразрешенную правительством подписку Павленков и пострадал. В начале сентября 1868 года его задержали при попытке напечатать две сотни циркулярных писем, приглашающих к участию в сборе пожертвований. После следствия он был выслан административным порядком из столицы с запрещением заниматься издательским делом. При обыске у Павленкова была найдена надгробная речь Д. К. Гирса^[12], которую тот по просьбе издателя восстановил по памяти. В ней следственная комиссия усмотрела «явное отрицание загробной жизни и бессмертия души», за что распорядилась отправить Гирса в административную ссылку на два года в Вологду.

«Прения фельетонного характера»

Писарев был постоянным участником журнальных баталий, и своему обыкновению не изменил даже после смерти. Несмотря на момент всеобщего единения, спустя несколько дней мелкий конфликт между литераторами у могилы критика просочился на страницы печати. Именно благодаря этой полемике до нас дошло содержание произнесенных там слов. Эти записи вместе с речью Д. К. Гирса Павленков собирался включить вместе с кратким описанием похорон в один из томов собрания сочинений Писарева, однако не успел из-за ареста. Так как данный эпизод почти не освещался в литературе (а сами речи более не воспроизводились в печати), остановимся на нем подробно.

Полемику начал Д. Д. Минаев (Аноним). В своем репортаже в журнале «Дело» он упомянул о «двух господах, заспоривших друг с другом над могилой Писарева и бросивших один в другого полемические копья о литературном значении покойника и о том, что много или мало нужно говорить у его гроба». «Прения эти, - писал он, - по своему фельетонному характеру были совершенно неуместны, и на многих лицах выразилось полнейшее недоумение и досада»^{[7, с. 338]}.

Эта версия событий вызвала печатный протест у других очевидцев. Литераторы А. К. Шеллер-Михайлов, Д. К. Гирс и отец критика И. И. Писарев написали в редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей» коллективное письмо «По поводу похорон Д. И. Писарева», в котором вступились за одного из участников той ссоры – а именно, за Павленкова.

«Из этих слов [Анонима] публика может заключить, что над могилой покойного были действительно какие-то споры и препирательства, - говорилось в тексте. – Между тем все это не что иное, как выдумка (здесь и далее курсив авторов – Н.К.) фельетониста <…> Под «двумя господами», о которых говорит г. Аноним, следует конечно разуметь гг. Павленкова и Гайдебурова. Как видно г. Аноним обвиняет их обоих. Но всем, бывшим на похоронах, известно, что непристойная выходка была сделана только одним г. Гайдебуровым и притом против г. Павленкова, который на нее не отвечал. Где же ломание копий друг с другом? Обвинение в мальчишеском поведении у гроба Д, И. Писарева слишком тяжело ложится на человека, в которого оно направлено, чтоб можно было позволять бросать его в людей не только далеких от чего-либо подобного, но еще и отличавшихся особенным уважением к литературной деятельности и памяти покойного <…>.»

Далее была изложена их версия событий:

«Когда гроб был принесен и опущен в могилу, наступило весьма продолжительное молчание. Одни стали расходиться, другие роптали на безмолвие. Не смотря на это, однако никто не решался заговорить первым. Но Павленков, не допуская нерешительности, предположил, что общее молчание обусловливается мерами некоторых лиц (т.е. властями – Н.К.), принятыми заранее для того, чтобы над могилой покойного не было произнесено никаких речей о значении его деятельности. Поэтому он обратился к присутствовавшим с[о] следующими словами: „Господа“, сказал он, „без сомнения вам всем удивительно, что на могиле Писарева, на могиле такого человека, в общем сочувствии к которому вы все убеждены, не послышалось ни одного живого слова. Мне это еще более удивительно, так как я знаю, что некоторые предполагали здесь говорить — готовили стихотворения… но их не слышно. Значит, по всей вероятности, желавшие говорить, не могут этого сделать. Но если это справедливо, то зато и те, которые не желают слышать на могиле покойного отголоска живого русского слова, в свою очередь также не могут… не видеть, что на похоронах Писарева встретились друг с другом люди самых противоположных лагерей. Следовательно, в то время, как они не в состоянии сойтись между собой, ни на одной грустной мысли, их все-таки объединяет в настоящую минуту сознание заслуг покойного. Такое безмолвное единение, мне кажется, красноречивее и действительнее всякой речи: всякая речь может быть заглушена, заглушить же факта невозможно. Если справедливо мое предположение о причине молчания, то нам ничего не остается как разойтись по домам и открыть между своими знакомыми подписку на памятник Писареву, употребив при этом все старания, чтобы подписка проникла во внутрь России, где покойный имеет еще более почитателей, чем в Петербурге“.

За этими словами выступил г. Гайдебуров и заявил свое несогласие с г. Павленковым, обвиняя его притом в оскорблении памяти покойного, о котором, по его мнение, нужно говорить или очень много, или ничего; Павленков же, будто бы, говорил о нем общими местами.

Не входя в обсуждение поступка г. Гайдебурова, мы только приглашаем г. Анонима вникнуть внимательно в смысл слов г. Павленкова и сказать, если ли в них что-либо «фельетонное», указывающее на литературную деятельность Писарева и говорил ли он о чем-нибудь кроме причины, которая, по его мнению (справедливому или нет ― это другое дело), заставляла молчать собравшуюся публику. Цель слов Павленкова понятна: он хотел вызвать то, чего все желали и ожидали и он достиг своего. Что же касается до цели г. Гайдебурова, то она известна только ему одному, точно также, как и виноват здесь только он один. С какою же целью вы г. Аноним, задеваете вместе с г. Гайдебуровым человека, вполне преданного покойному и из уважения к его памяти оставившего без ответа неуместное наездничество нового Бобчинского»^[13].

После этого не замедлил появиться в «Ведомостях» уже ответ Гайдебурова «Еще по поводу похорон Д.И. Писарева». Этот литератор также имел свое видение произошедшего.

«Признаюсь, я сам не понимаю, о каких „прениях фельетонного характера“, возникших будто бы на могиле Писарева, говорил г. Аноним. По крайней мере, на свой счет я никак не мог принять этих слов, потому что никаких прений я не возбуждал и не поддерживал. Между тем из упомянутого заявления [Шеллера, Гирса, Писарева] оказывается, что некоторые господа нашли в словах г. Анонима ясный намек на г. Павленкова и меня, вследствие его и пожелали выгородить г. Павленкова из участия в этой полемике, находя ее только в моих словах.

Что г. Павленков не возбуждал никаких прений – это я с своей стороны также вполне подтверждаю и соглашаюсь вызвать слова г. Анонима выдумкой, если только они относились к г. Павленкову. Но что моя речь была полемического характера и притом направленная против г. Павленкова, как утверждают гг. Михайлов, Гирс и И. Писарев — это я безусловно отвергаю и называю их слова также чистейшей выдумкой, равносильной выдумке г. Анонима. Не обладая, подобно г. Павленкову, способностью буквально запоминать слова, сказанные так давно и при том без всякого приготовления, я могу однако же поручиться, что совершенно верно передам смысл моей коротенькой речи, сказанной на могиле Писарева.

Когда г. Павленков, после продолжительного общего молчания, бросил как бы упрек в присутствовавших на могиле литераторов за то, что они не произносят речей, а потом стал объяснять это молчание невозможностью говорить и т.п., я высказал мое личное мнение такого рода: „Жизнь Писарева, говорил я, сложилась так оригинально, так не похоже на жизнь других литераторов, что говорить на его могиле можно или много, или ничего. Первое, по некоторым обстоятельствам, неудобно; а потому, мне кажется, присутствующие литераторы предпочли второе, так как говорить о Писареве общими местами – значит оскорблять память покойного“. Не знаю, какою проницательностью можно обладать для того, чтобы прозреть в этих словах „непристойную выходку“, или „обвинение Павленкова в оскорблении памяти покойного“. Мои слова ни в каком случае не могли относиться к г. Павленкову по следующим причинам: во-первых, я объяснял, с[о] своей точки зрения, молчание литераторов, которым не могли уже не прискучить бессодержательные надгробные восклицания; а г. Павленков, сколько мне известно, никогда не причислял себя к литераторам; во-вторых, речь г. Павленкова я вовсе не считал надгробною, сказанною в честь или в память покойного, а потому я не могу не находить в ней тех общих мест, о которых я говорил.

Ввиду всего этого, мне показались в высшей степени неприличными те выражения, какие дозволили себе относительно меня гг. Михайлов, Гирс и И. Писарев и к которым я, с[о] своей стороны, не подавал ни малейшего повода»^[14].

На этом дискуссия вроде бы завершилась – чтобы неожиданным образом возобновиться вновь спустя почти 30 лет. В 1897 году о ней вдруг вспомнил один из участников похорон Писарева В. П. Буренин. Некогда демократ-шестидесятник, а теперь скандальный сотрудник суворинской газеты «Новое время», Буренин в одном из своих февральских фельетонов мимоходом упомянул о той самой ссоре на Волковом кладбище, и при этом существенно переврал детали. Так, по его словам, Павленков и Гайдебуров в своих речах у могилы Писарева будто бы продолжили устно «какую-то [свою] грошевую полемику в газетах».

Тенденциозно пересказанный эпизод Буренин использовал, чтобы в очередной раз заклеймить лицемерие «либералов»: «Я помню, как меня, тогда еще очень юного литератора, поразила эта книгопродавческая полемика перед открытою могилой, в которую только что спустили гроб Писарева. Да, помню и никогда не забуду этого впечатления: мне наглядно уяснилась настоящая сущность этих мнимых „интеллигентов“, которые выставляли себя либеральными деятелями, будто бы радевшими об интересах литературы, а на самом деле оказывались до того мелкими, что были не в состоянии скрыть свои мелочные поползновения даже у свежей могилы одного из тогдашних представителей либерального движения…»^[15]

Ф. Ф. Павленков к этому моменту уже давно вернулся в Петербург и стал крупным издателем. Выпад Буренина его серьезно задел. Чтобы защитить свое честное имя, Павленков попросил опровергнуть навет другого очевидца – сестру критика В. И. Писареву, но та ответила отказом, сославшись на давность лет и сильный стресс, который стер все воспоминания о том дне^{[16, с. 91-92]}. В итоге, за Павленкова вступился его старый соратник В. Д. Черкасов, пересказавший события, судя по всему, со слов самого издателя (также были использованы детали из свидетельства Г. Е. Благосветлова, опубликованного, в частности, в биографии Писарева, которую Павленков издал четырьмя годами ранее ^{[17, с. 139]}). Фрагмент письма Черкасова Буренин опубликовал в своем следующем фельетоне. В целом, версия, изложенная здесь, соответствует версии А. К. Шеллера-Михайлова, Д. К. Гирса и И. И. Писарева (вся ответственность за перебранку возлагается исключительно на Гайдебурова), однако впервые прямо сказано о существовании «строгого распоряжения, чтобы никаких речей на могиле покойного допущено не было».

«Объявить это во всеуслышание, конечно, нельзя было, - пишет Черкасов. – Но многие это знали и, конечно, сдерживая чувства, переживали минуты тягостного молчания, не смея говорить перед свежею могилой. Другие не знали и недоумевали перед неожиданным для них явлением или, как Благосветлов, не могли сдержать волновавших их чувств и с горячностью, которую нельзя было ни предупредить, ни остановить, начали было говорить <…> когда успокоились, то заметили, что П. А. Гайдебуров [тоже] что-то говорит, и [в своей речи он] не удержался, чтобы не бросить мимоходом несколько полемических копий по адресу Павленкова, как издателя сочинений покойного, после чего Павленков и другие, не отвечая по существу, вмешались в дело лишь для того, чтобы прекратить нарушение установленного запрещения»^[18].

«Или много, или ничего».

Этот мелкий и малопримечательный на первый взгляд эпизод интересен не только как иллюстрация литературных нравов того времени. Наверняка, авторы приведенных статей были не совсем точны, когда спустя несколько недель, а то и десятилетий, воспроизводили события и сказанные речи. Важно и то, что свидетельства были даны в пылу полемики. Однако, если оставить за скобками раздражение и личные счеты, мотивы каждого из участников склоки вполне очевидны из приведенных строк.

Почему не хотел речей распорядитель похорон Павленков? Он прекрасно осознавал, что любое неосторожное слово может закончиться для оратора (и его самого) арестом. В 1861 году, когда на пике общественного подъема хоронили Добролюбова, Чернышевский мог себе позволить безрассудно заявить, что его друг умер оттого, что «был слишком честен». Теперь времена кардинально изменились. Власти только и ждали повода для очередных репрессий (эта осторожность, как мы знаем, в итоге не спасла распорядителя от ареста и высылки). Гораздо более полезным для увековечивания памяти Писарева Павленков считал открытие подписки на открытие памятника и учреждение именной стипендии. Это были реальные дела, которые всегда красноречивее и главное, долговечнее любых слов.

Почему захотели говорить Гайдебуров, Гирс и Благосветлов? Их вынудила неловкая тишина. Ушел из жизни один из главных деятелей журналистики шестидесятых годов. Это чувствовали даже те, кому само творчество Писарева было несимпатично. Например, Д. Д. Минаев, который еще недавно был в стане критиков Писарева, писал своему отцу 20 ноября 1868 года: «Ты спрашиваешь, кто по смерти Писарева стал во главе литературы? Никто» ^{[19, л. 1]}. В то же время, если резюмировать, все они, говоря о значении литературной деятельности Писарева, так и не смогли эту деятельность как-то внятно охарактеризовать. Гайдебуров заявил об «оригинальности» писательской судьбы Писарева, но развивать эту тему не стал, сославшись на «некоторые обстоятельства» (очевидно, имея ввиду и уши шпионов, и неуместность обстановки). А раз «много» сказать нельзя, то лучше и вовсе помолчать, заключил он.

В пику ему Гирс говорил более развернуто, но опять же не очень успешно. Он сразу заявил, что по существу разбирать вклад Писарева не будет – не то место, не те обстоятельства, да и собственный талант не тот. Тем более, отметил Гирс, всем присутствующим и так должно быть известно, что значение творчества покойного «очень значительно» и оно благотворно влияло на общество. Закончил же он утверждением, что лучшим способом почтить память критика будет поддержка и распространение его идей. Что же до Благосветлова – тот, как мы знаем из агентурной записки, в своей речи напомнил про тюремное заключение Писарева, которые не сломило критика, и призвал брать с него пример.

Нужно сказать, что не многим больше о Писареве поведали и печатные некрологи. Что показательно, несмотря на разницу направлений, почти все издания говорили примерно одно и то же: это был талантливый юноша, который ушел слишком рано; он имел талант популяризатора, многое сделал для распространения естественных наук, но ранняя смерть помешала ему добиться чего-то большего^[20-22]. С Белинским и Добролюбовым его если и сравнивали, то только в связи с посмертным соседством на кладбище и по причине неоправданно ранней смерти. Для многих авторов обстоятельства гибели Писарева предоставили удобную возможность в очередной раз посетовать о трагической судьбе литераторов в России^[23-25]. Чуть более смелые оценки высказали только Ф. Ф. Павленков и чуть позднее - Н. В. Шелгунов, но их статьи не были опубликованы при жизни авторов^{[26, 27]}.

Разительным контрастом на этом фоне сочувственных, но дежурных слов выглядит страстная и даже экзальтированная реакция молодых почитателей критика, готовых тащить по жаре неподъемный свинцовый гроб и целовать свежую могилу. По этим и многим другим свидетельствам можно заключить, что читательская популярность Писарева была несопоставима с его признанием в профессиональной среде. Составить впечатление о том, как юные поклонники реагировали на известие о смерти кумира, можно, например, по мемуарному свидетельству народника С. Л. Чудновского (в 1868 г. - учащийся Херсонской гимназии)^{[28, с. 9]}. В надгробной речи Д. К. Гирс, среди прочего, упомянул, что Павленков и редакции многих либеральных газет были «решительно засыпаны письмами из провинции с вопросами и просьбами подтверждения печальных вестей, появившихся в газетах о смерти Писарева». «Некоторые из этих писем, - продолжал Гирс, - отличались даже трогательною наивностью: писавшие не хотели допускать и мысли, чтобы известие о смерти Д. И. могло быть справедливым, - они упорно не хотели верить возможности, чтобы эта, столь дорогая для них, деятельность могла так случайно, так странно и так неожиданно прекратиться навсегда…»^{[12, с. 333]}.

Предпринятая подписка на памятник и стипендию, не будь она закрыта правительством, наглядно бы подтвердила широкую популярность Писарева. Неслучайно на похоронах Павленков призывал всех пришедших активно участвовать в распространении подписки – так, чтобы она проникла «во внутрь России», ведь там, по его словам, «покойный имеет еще более почитателей, чем в Петербурге». Как издатель и книгопродавец (он лично занимался реализацией сочинений Писарева) Павленков лучше, чем кто-либо, представлял географию и масштаб аудитории критика.

В следующем десятилетии круг почитателей Писарева только расширился. Беглый просмотр воспоминаний самых разных людей, чья юность пришлась на 1870-е годы и позднее, от ученых (И. П. Павлов, К. Э. Циолковский) и писателей (Л. Н. Андреев, В. В. Розанов) до профессиональных революционеров, говорит о большой востребованности Писарева. Как показало исследование Л. А. Колесниковой, в ходе которого было проанализировано около тысячи воспоминаний, в среде народников-семидесятников Писарев читался активнее, например, П. Л. Лаврова. Сочинения критика упомянул каждый второй мемуарист (46,7%). Чаще встречался только Чернышевский (66,9%) и Д. Милль (57%). Конкретно одну из писаревских статей – «Наша университетская наука» – как веху в личном развитии упомянуло сразу 197 человек^{[29, с. 104-105]}.

***

Прощание с Д. И. Писаревым продемонстрировало временный кризис публичных похорон как формы общественной демонстрации. Несмотря на довольно широкое участие почитателей и коллег, похороны критика не стали резонансным событием. С одной стороны, свою роль сыграл и общий упадок демократического лагеря, и объяснимый страх перед репрессиями. С другой, очевидно, Писарев не обладал достаточным авторитетом в литературной среде, чтобы его смерть могла объединить вокруг себя ведущих лидеров мнения различного политического спектра. В свою очередь, разрозненные (и вероятно, очень юные) поклонники Писарева не смогли решительным образом «присвоить» демонстрацию или хотя бы выдвинуть своего оратора.

Но уже с середины 1870-х гг. похороны вновь станут важной частью общественной жизни Петербурга. Народники самостоятельно превратят в открытые демонстрации похороны своих рядовых товарищей П. Ф. Чернышева (1876) и А. А. Падлевского (1878), а также примут активное участие в похоронах Н. А. Некрасова (1877). Лидер землевольцев Г. В. Плеханов даже возьмет у некрасовской могилы слово наравне с коллегами и соратниками покойного^[30]. Позднее масштабные похороны ведущих писателей – Ф. М. Достоевского (1881), И. С. Тургенева (1883) и др. – станут событиями национального масштаба.