Образ революции у Достоевского и Мао Дуня

Свитенко Наталья Вячеславовна кандидат филологических наук доцент кафедры истории русской литературы, теории литературы и критики Кубанского государственного университета 350040, Россия, Краснодарский край, г. Краснодар, ул. Ставропольская, 149, ауд. 330 Svitenko Natalia PhD in Philology Associate Professor of the Department of the History of Russian Literature, Theory of Literature and Critics at Kuban State University 350040, Russia, Krasnodarskii krai, g. Krasnodar, ul. Stavropol'skaya, 149, aud. 330 svitenko@list.ru

Инь Лу аспирант кафедры истории русской литературы, теории литературы и критики Кубанского государственного университета 350040, Россия, Краснодарский край, г. Краснодар, ул. Ставропольская, 149, ауд. 330 Yin Lu post-graduate student of the Department of the History of Russian Literature at Kuban State University 350040, Russia, Krasnodarskii krai, g. Krasnodar, ul. Stavropol'skaya, 149, aud. 330 inlu-ing@hotmail.com

Достоевский и Мао Дунь вошли в историю как художники, раскрывшие трагизм революционного времени. Они запечатлели в своих произведениях своеобразие переломных эпох – рождения русского революционного движения и кризиса китайской революции. Социальные потрясения отразились на поэтике Достоевского и Мао Дуня, придав их творчеству своеобразный катастрофический колорит. Свидетели исторических переворотов, участники ожесточенной политической борьбы Достоевский и Мао Дунь не могли не откликнуться на вызов времени.

Интерес Достоевского и Мао Дуня к революционной тематике был обусловлен их жизнью. Революция отразилась в биографиях обоих писателей, повлияв на их мировоззрение и творческую проблематику. Вся жизнь Достоевского прошла под сенью революционных потрясений – от выступления декабристов в 1825 году до убийства Александра II в 1881 году. Юность Достоевского пришлась на время становления идей утопического социализма. Еще Белинский проповедовал Достоевскому социалистические идеи. 1848 год, всколыхнувший Европу рядом революций, отразился и на развитии общественной мысли России. Молодой Достоевский принял участие в революционном движении петрашевцев. В кружке фурьеристов он был близок радикалу Спешневу, в планы которого входил государственный переворот. Арестованный за революционную пропаганду, в том числе за чтение запрещенного письма Белинского к Гоголю, Достоевский был приговорен к расстрелу. Он пережил ожидание смертной казни на Семёновском плацу, был помилован и приговорен к четырем годам сибирской каторги. На каторге Достоевский радикально пересмотрел свои убеждения, убедившись в оторванности революционных идеалов от народной жизни. Переоценка ценностей не помешала Достоевскому сохранить связи с революционными кругами. Достоевский был лично знаком со многими деятелями русского революционного движения – с Герценом, Огарёвым, отцом русского анархизма Бакуниным. В 1867 году Достоевский становится свидетелем революционного «конгресса мира» в Женеве. В своих художественных произведениях и публицистике писатель постоянно откликается на революционные события – дело Нечаева, взлет и падение Парижской Коммуны, рост влияния первого Интернационала. Достоевский, «пророк русской революции», как называл его Мережковский, пронес амбивалентную тягу к революционным идеям через всю свою жизнь. Полемизируя с революционерами, он не отрицал высоты их идеалов. Революционер и критик революции, Достоевский всю свою жизнь мучился вопросами общественного переустройства, неразрывно связанные для него с вопросами религиозными и экзистенциальными – бытия Божия и смысла человеческого существования. Отголоски социалистических идей прозвучали в некоторых статьях «Дневника писателя». Достоевский гордился тем, что вывел в своих текстов типы настоящих нигилистов и революционеров. Он имел полное право утверждать, что он создал «синтез русского анархизма» в своём итоговом романе «Братья Карамазовы». Все его зрелое творчество неразрывно связано с революцией.

Не менее тесными были связи с революцией и у Мао Дуня. Мао Дунь был подростком, когда разразилась революция 1911 года. Он непосредственно наблюдал все перипетии революционного процесса – первоначальный революционный подъем, диктатуру реакционных генералов, раскол революционного движения. Позднее Мао Дунь стал одним из основателей Коммунистической Партии Китая, соратником Мао Цзе Дуна. Активный участник антиимпериалистического и антифеодального «Движения 4 мая», Мао Дунь посвятил свою жизнь борьбе за социальную литературу. Совместно с другими китайскими писателями он создает группу «Общество изучения литературы». Участвовал в победоносном Северном походе Гоминьдана и коммунистической партии против милитаристов. В годы раскола революционного движения жил в Японии. После победы коммунистов в гражданской войне он стал секретарём и министром культуры в правительстве Мао Цзе Дуна. В годы «культурной революции» подвергся гонениям, тем самым став одной из многочисленных жертв революции. Мао Дунь во многом повторил путь Достоевского – участника революции, её критика и жертвы. Мы можем сказать, что революция «создала» Достоевского и Мао Дуня, дала им бесценный материал, ставший одной из основ их творчества.

Национальная специфика революции определила особенности романов Достоевского и Мао Дуня. Несмотря на значительное различие частных деталей, ситуации русской и китайской революций имели много общего. Русское революционное движение 1860-1870-х годов переживало процесс переоценки ценностей. На смену идеалистам и утопистам 1840-х годов пришли террористы, уверенные в своем праве на насилие. Восторженная декларативность социал-утопистов сменилась беспринципной практикой революционного террора. Подобные настроения наиболее ярко отразились в нечаевском «Катехизисе революционера», где доведенные до абсурда идеи анархизма соединялись с положениями устава ордена иезуитов. Нечаев разделил приговорённое к уничтожению старое общество на несколько разрядов. Иерархия разрядов зависела от той утилитарной пользы, которую их члены могли принести делу революции. Подобный цинизм не мог не привести к пагубным последствиям – жестокое убийство студента Иванова группой Нечаева потрясло всю Россию. Дело Нечаева продолжили террористы-народники, истреблявшие не только представителей власти, но и простых людей. Убийство Александра ΙΙ не привело к народному восстанию, на что надеялись народники – напротив, террористы были осуждены народом, как убийцы «Царя-Освободителя». Смерть императора повлекла за собой сворачивание прогрессивных реформ и эпоху реакции Александра III.

Китайская революция также была крайне неоднозначным процессом. Если в её начале все прогрессивные силы собрались под эгидой Гоминьдана для борьбы с реакционными милитаристами, то впоследствии произошёл раскол между Гоминьданом и коммунистами, приведший к затяжной гражданской войне, ослабившей страну перед войной с Японией. Разногласия между революционерами привели к катастрофическим результатам – поражениям в начале войны и гибели мирного населения от рук японских военных преступников. Таковы противоречивые итоги описываемых Достоевским и Мао Дунем революционных лет.

Наиболее ярко специфика революционных эпох была отражена в «Пятикнижии Достоевского» и трилогии Мао Дуня «Затмение». Мы рассматриваем центральные романы данных циклов – это «Бесы» Достоевского и «Колебания» Мао Дуня, где революционная тема звучит особенно сильно. У обоих произведений много общего. Предпосылками создания этих титанических романов-фресок послужили реальные исторические события – дело Нечаева и столкновение гоминьдановской революции с противодействующими ей реакционными силами. Роман Достоевского – вершина антинигилистического романа, расцветшего в годы становления русского революционного движения. (Знаток творчества Достоевского Гроссман определял этот жанр как «роман Катковской школы» ^{[1, с. 44]}, тем самым показывая близость романов Достоевского к другим произведениям этого жанра, публиковавшихся в «Русском Вестнике» Каткова и имеющих ряд специфических композиционных особенностей). Трилогия Мао Дуня – революционная хроника. «Колебания» – её кульминация, отражающая нарастание классовых противоречий в ходе революции. Романы Достоевского и Мао Дуня – произведения тенденциозные, но это не мешает им быть объективными. Художественность преодолела публицистичность. Мы можем объяснить эту особенность тем, что творческий синтез преобразил материал политических фактов в философское обобщение. Парадоксальным образом, отстранение писателей от происходящих в их текстах событий придало им объективности – мы можем доказать это, отметив близость явленных в произведениях образов. Это поражает, если учесть, что Достоевский был почвенником, а Мао Дунь – марксистом. На первый взгляд может показаться, что радикальное различие идеологий авторов должно было бы создать совершенно разные картины революционного процесса, но лики революции у Достоевского и Мао Дуня проявляют глубокое сходство при всех видимых различиях показанных писателями событий. Отчасти это объясняется родством творческих особенностей, отличавших их от других писателей, обращавшихся к данной теме. Оба писателя раскрыли трагизм революции, не прибегая к масштабной эпопее наподобие толстовской. Топос их текстов – небольшой провинциальный городок. «Бесы», «Братья Карамазовы» Достоевского и «Колебания» Мао Дуня – канонический пример провинциальной хроники. Сжатость хронотопа приводит к предельной концентрации конфликта. Атмосфера происходящего в обоих романах схожа: это всяческие слухи, сплетни, страхи. Совпадение художественных методов Достоевского и Мао Дуня проявляется и на уровне словесной символики. Название романа «Колебания» передает внутреннее смятение героев, китайских революционеров-интеллигентов. Автор сочувствует им, но не может не показать гибельность их моральной неустойчивости. В связи с этим мы можем вспомнить многих героев Достоевского, но особенно символична в этом плане фигура Шатова, в фамилии которого заложена определенная «шаткость понятий». Смятенный альтруист Шатов не может противостоять всесильной бесовщине и погибает. Колебания гоминьдановских революционеров препятствуют им бороться с врагами, становятся тайной причиной их неудач.

Родство художественного видения проявилось в сходстве системы персонажей. Несмотря на то, что героев Достоевского и Мао Дуня разделяло многое – национальность, менталитет, историческая эпоха и общественное положение, у них много общего. Мы можем отметить такие общие для творчества обоих писателей типы – это политические авантюристы, беспринципные подростки и юноши, представители поколения «отцов», рефлексирующие интеллигенты. В творчестве Достоевского типаж политического авантюриста нашел свое воплощение в фигурах Петра Верховенского и Ракитина. Верховенский – террорист и провокатор, втайне мечтающий о мировом господстве. «Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» – и всё повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом <...> Строить мы будем, мы, одни мы!» ^{[3, с.323, с. 326]} Пафос его восторженных речей не мешает ему прибегать к любым средствам – от лести до убийства и поджога. Его трудно назвать настоящим революционером. «Я ведь мошенник, а не социалист» ^{[3, с. 324]}, - признается он Ставрогину. Вполне возможно, что он купил свое прощение из рук Охранки предательством товарищей. «Липутин шепнул мне раз, что, по слухам, Петр Степанович будто бы где-то принес покаяние и получил отпущение, назвав несколько прочих имен, и таким образом, может, и успел уже заслужить вину, обещая и впредь быть полезным отечеству» ^{[3, с. 169]}. (Реальными прототипами Верховенского были экзальтированный Петрашевский и хладнокровный убийца Нечаев – это свидетельствует о силе творческого синтеза Достоевского, соединившего в своем герое черты известных ему деятелей при создании собирательного образа революционера-террориста). Не менее колоритен и другой авантюрист Достоевского – семинарист Ракитин, карьерист, не ведающий разницы между противоположными путями к власти и богатству. Так, убеждённый атеист Ракитин пишет брошюру «Житие в бозе почившего старца отца Зосимы». Иван Карамазов иронизирует над Ракитиным, проницательно раскрывая его планы: «Изволил выразить мысль, что если я-де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то есть, в сущности, держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам» ^{[4, с. 77]}.

Под стать героям Достоевского Ху Го-Гуан из «Колебаний». «Ещё в 1911 году, когда в провинции восстали войска, захватили арсенал Чувантай и изгнали Жуй Чэна, эта старая лиса Ху Го-Гуан первый срезал косу. <…> Прикрываясь посеребренным значком какой-то партии, Ху Го-Гуан благополучно зажил здесь как шэньши. До последних дней провинциальные власти менялись в среднем каждые два года, а уездные – раз в полгода, но положение Ху Го-Гуана оставалось прочным. Он считал, что, поскольку существуют уездные начальники, нужны и шэньши и уездным властям не обойтись без них. «Уж мою-то чашку для риса не разобьешь», – думал он. Поэтому, когда над уездной управой взвился флаг с изображением белого солнца на голубом небе, а в храмах бога – хранителя города появились бумажные полоски с надписью: «Долой тухао и лешэнь», – он сохранял обычное спокойствие и, восседая на почетном месте в «Цинфэнге», разглагольствовал о маршалах У и Лю» ^{[6, с. 33]}. Ху Го-Гуан занимается подкупом на выборах, становится партийным деятелем – все ради личного успеха. Некоторые черты объединяют его с Лужиным – внешний прогрессизм прикрывает низменные стремления к власти и богатству. Успешный самозванец, позер от революции, Ху Го-Гуан воплощает в себе тип бюрократа-приспособленца. Его сын Ху Бин успешно продолжает дело отца. Внешне бунтарь, на самом деле он такой же ловкий приспособленец, как и его отец. Авантюризм сочетается у него с крайней степенью цинизма. Ху Бин беззастенчиво бранит отца и мать: «Не дашь? Ладно! Вы оба – тухао и лешень. Старик, может быть, завтра сядет в тюрьму, имущество обобществят! Тогда я должен остаться без своей доли?» ^{[6, с. 31]} (тухао и лешень – китайские помещики, кулаки и мироеды). «Твои дела меня не касаются, – зло ответил Ху Бин. –Мне нужны только деньги. А не дашь – тоже не беда. У меня есть способ раздобыть деньги. А твои деньги… Да разве они твои?» ^{[6, с. 35]}. Показной бунт сочетается у него с хамством по отношению к родителям и презрением к прислуге. «Вбежавшая Инь-эр столкнулась в дверях с Ху Бином. Ударив её ногой, тот с независимым видом вышел» ^{[6, с. 35]}. Несмотря на все это, отец оправдывает его поведение – он видит в сыне свои черты, и не может не восхищаться его ловкостью и беспринципностью. «Пусть делает, что хочет. Мальчишка, может быть, чего-нибудь добьется» ^{[6, с. 41]}. Ху Бин как две капли воды похож на беспутных нигилистов из «Идиота» Достоевского. «Сын Павлищева» Бурдовский, Келлер, Ипполит – компания молодых людей без определенного рода занятий, агрессивных и уверенных в своей правоте маргиналов. Их нигилистические порывы на самом деле оборачивается приспособлением к изменчивой общественной обстановке, поиску легких путей жизни. Типаж нигилиста-приспособленца порожден эпохой переоценки ценностей. Морально неустойчивые подростки и молодые люди становятся питательной средой для политических авантюристов. Как и Верховенский, Ху Го-гуан стремится манипулировать подобными людьми для достижения своих эгоистических целей, преодолевая своё отторжение. «Некоторые приятели сына внушали Ху Го-гуану подозрение. Обычно он их не боялся, но сейчас следовало быть очень осторожным. Притом эта компания могла ему пригодиться, – стало быть, не стоило портить с ними отношения». ^{[6, с. 35]}. Это напоминает отношение Верховенского к Федьке-каторжнику. Отметим и резкое отличие Хо Го-гуана от Верховенского – Верховенский обладает ярко выраженными демоническими чертами, харизмой разрушителя всех основ, а Хо Гу-гуан куда более зауряден.

Сомневающийся в смысле революционной борьбы интеллигент Фан Ло-Лань демонстрирует нерешительность и раздвоенность гоминьдановского революционера. Его охлаждение к любящей жене Мэй-Ли отражает разрушение семейных связей, отраженное в «Колебаниях». Беспринципная и развратная «Товарищ Сунь У-ян», ради которой Фан Ло-Лань порывает с женой – символ морального разложения Гоминьдана. Так Мао Дунь показывает, как «новые люди», сотворенные революцией, на самом деле оказываются эгоистами.

Интересно то, как Достоевский и Мао Дунь показывают представителей старшего поколения – отцов. Они служат контрастным фоном сумятице общественных потрясений. Степан Трофимович, либерал 40-х годов, показан не без симпатии, несмотря на то, что он является духовным отцом революционной вакхналии, бушующей на страницах «Бесов». Достоевский дарует этому донкихоту возможность просветления. Мао Дунь тоже выражает свою симпатию «отцам» – образы старика Лу и его друга Цянь Сюе-Цзю показаны как воплощение почтенных традиций дореволюционного Китая. Выросший на традиционной китайской культуре коммунист Мао Дунь не собирается уничтожить все старое, он далек от анархического нигилизма. Отметим, что при этом в изображении старшего поколения у Достоевского и Мао Дуня есть существенная разница. Она заключается в том, что Достоевский прослеживает связь между либерализмом «отцов» и нигилизмом «детей», в то время как Мао Дунь подчеркивает только контраст двух поколений.

Рассмотрим преломление политических тенденций авторов в «Бесах» и «Колебаниях». Критика революции у Достоевского идет «справа», с позиций почвенничества и традиционной морали. Критика Мао Дуня идет «слева». Коммунист Мао Дунь дистанцируется от некогда близкого ему буржуазного Гоминьдана подобно Достоевскому, отдалившемуся от социалистов. Мао Дунь сочувствует делу революции в целом, но критикует её непоследовательность и незавершенность. Китайский писатель показал, как прогрессивная в своем начале гоминьдановская революция стала впоследствии платформой оппортунизма, приспособленчества и реакции. Возможно, что обращаясь к материалу буржуазной революции Мао Дунь порицал издержки революции как таковой. Мао Дуню не нравится в революции то, что Верховенский обозначил фразой «на всех парах через болото» ^{[3, с. 316]}. При показе издержек революции художественная оптика обоих писателей во многом совпадает. Так, Мао Дунь с иронией описывает эксцессы революции. Самой яркой ситуацией такого рода становится обобществление женщин. Китайские революционеры не учитывали конфликт традиционной культуры и революционных ценностей. Недопонимание, неверная интерпретация революционных идей народом становится почвой курьезов. Наложение революционных идей на традиционную мораль приводит к опасным последствиям. «Однако когда крестьян уверяли, что обобществления жен не будет, они не хотели верить. Они считали, что раз есть коммунисты, непременно произойдёт обобществление собственности. А ведь жёны – тоже собственность, и если их не обобществлять, на взгляд простых крестьян получалась несуразица и обман. Уполномоченный Ван был человек одаренный и сразу все уразумел. Поэтому через неделю после своего приезда в деревню к хорошо знакомому крестьянам лозунгу: «Каждому пахарю – своё поле» – он добавил новый: «Обобществить лишних жён» ^{[6, с. 108]}. Логика уполномоченного Вана сходна с фантазиями неизвестного автора стихотворения «Светлая личность», живописующего воплощение народной воли: «Ждал его он поголовно, Чтоб идти беспрекословно Порешить вконец боярство, Порешить совсем и царство, Сделать общими именья И предать навеки мщенью Церкви, браки и семейство — Мира старого злодейство!» ^{[3, с. 273]}. Так Достоевский и Мао Дунь с иронией и сарказмом раскрывают отрыв радикальных идей от реальности. Конечно, это не означает идентичности их общественных позиций и поэтик. В их изображениях революции есть значительная разница – инфернальная атмосфера Достоевского и более повседневно-реалистическая обстановка Мао Дуня отображают национальную специфику революционных событий. Но, несмотря на внешние различия, антинигилистический роман Достоевского и революционная хроника Мао Дуня сходятся в главном – в высоком пафосе человечности, проповедуемой писателями.

Оба писателя сочувственно изображают народ. Пробуждение народных сил привлекает их как художников. Враждебная и неадекватная реакция далекой от народа власти осуждается писателями. Достоевский достигает одной из вершин своего сатирического искусства, показывая губернатора Лембке, мечтающего о республике и губернаторской диктатуре на местах. Столкновение с народом открывает его истинный лик: «Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски. <…> Флибустьеры! – провопил он еще визгливее и нелепее, и голос его пресекся. Он стал, еще не зная, что он будет делать, но зная и ощущая всем существом своим, что непременно сейчас что-то сделает. «Господи!» – послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три, четыре человека действительно хотели было стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать» ^{[3, с. 342]}. За внешней готовностью к повиновению проступает народный бунт. Стачка шпигулинских рабочих – одна из самых сильных массовых сцен Достоевского. Мао Дунь вторит Достоевскому – он показывает безразличие гоминьдановской администрации к народу. Восставший против несправедливости народ показан с достоинством, писателем раскрыта грозная красота поднявшегося на защиту своих свобод народа. «Появились несколько крестьян из отряда самообороны. С длинными пиками на плечах, в бамбуковых конусообразных шляпах с низко нависающими полями, с темнокоричневыми лицами, покрытыми потом, они шли твердым шагом попарно в ряд. <...> Крестьяне двигались навстречу заходящему солнцу, они шли сурово и мужественно. Вот они прошли. А на затихшей улице все еще оставались величественные тени копий, напоминающие огромные столбы, лежащие поперек улицы» ^{[6, с. 78]}. Пафос Мао Дуня близок грозным картинам народного подъема из романов Золя – «Карьеры Ругонов», «Жерминаля», «Разгрома». (Золя повлиял на Мао Дуня, считавшего себя натуралистом, но в изображении характеров Мао Дунь скорее последователь Достоевского, с его рефлексирующими носителями расколотого сознания). Грозная статика народа объединяет эпизоды Достоевского и Мао Дуня, несмотря на различие частных акцентов. Вместе с тем, Мао Дунь, как и Достоевский, не собирается безоглядно идеализировать народ. Характерен образ наложницы Цзинь Фэн-цзе, привлекательной, но покорной и наивной. «Однако Цзинь-Фэн Цзе была невежественна и не понимала, что происходит вокруг» ^{[6, с. 40]}. Федька-каторжник Достоевского – убийца и вор, и история о том, как его проиграл в карты помещик-либерал Степан Трофимович Верховенский, нисколько его не оправдывает – так Достоевский полемизировал с идеями «заедающей среды». Впрочем, Федька-каторжник парадоксально возвышается над беспринципным Петрушей Верховенским, в котором не осталось почти ничего человеческого.

Интересно то, что в романах Достоевского и Мао Дуня проявилась такая черта новаторской поэтики, как интерес к фантомам. В «Бесах» фантомом является мифическая сеть «пятёрок», будто бы опутавших своей сетью всю Россию. Липутин не без оснований сомневается в существовании этой сети: «Я даже думаю, что вместо многих сотен пятерок в России мы только одна и есть, а сети никакой совсем нет» ^{[3, с. 424]}. В «Колебаниях» Мао Дуня центральный комитет партии тоже является своего рода кажимостью – от него приходят телеграммы и приказы, но как таковой он в романе не представлен, напоминая угольную компанию и Интернационал из «Жерминаля» Золя, присылающих своих эмиссаров, но сами по себе находящихся на периферии повествования. Действительность представляет собой всего лишь верхушку айсберга – вполне в духе эллиптической манеры минималистической поэтики ХХ века. Так, у Оруэлла в его антиутопии «1984» и у Кафки в романе-притче «Замок» структуры власти кажутся нереальными, фиктивными – как и у их предшественника Достоевского.

Отличие компактный эпоса Мао Дуня от манеры Достоевского заключается в большем натурализме, унаследованном Мао Дунем от французских писателей. Достоевский более философичен, в то время Мао Дунь чаще обращается к социологии. Любопытно, что в своём понимании противоречивого развития революционных событий Мао Дунь предвосхищает Троцкого с его концепцией «преданной революции». Троцкий полагал, что возникший партийный аппарат разрушает революцию изнутри, превращая ее из диктатуры пролетариата в диктатуру бюрократии. «Свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции» ^[7] – пишет Троцкий, перефразируя известную фразу Джека Лондона о «Железной пяте олигархии» Революция постепенно превращается в свою противоположность – реакцию. Эта идея повлияла на литературу ХХ века – самым ярким примером воздействия идей Троцкого на художественные тексты стал роман Оруэлла «1984», где бюрократическая тирания так называемого ангсоца прикрывает свои преступления революционной риторикой. Конечно, ортодоксальный коммунист Мао Дунь далёк от Оруэлла, предтечи «новых левых», но гибельная роль бюрократии в стагнации революционного процесса раскрыта им во всей остроте. Нам важно то, что эту идею на интуитивном художественном уровне раньше воплотил не профессиональный политик и революционер Троцкий, а писатель Мао Дунь – трилогия «Затмение» написанная в 1927-1928 гг. на десять лет опережает «Преданную революцию», опубликованную в 1937 году. Так мы видим предупреждение реальности в пространстве художественной возможности. Конечно, незримый повествователь Мао Дуня – не пророк, а хроникер, чем он напоминает рассказчика «Бесов», но это не мешает ему прозревать за фактами повседневной действительности предупреждение грядущих катастроф, которые разовьются из малозаметных ростков настоящего. Эта особенность реализма Мао Дуня напоминает о «фантастическом реализме» Достоевского. Достоевский в письме к Майкову остроумно отмечал: «Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм — реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный, настоящий реализм! Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает. Ну не ничтожен ли Любим Торцов в сущности, – а ведь это всё что только идеального позволил себе их реализм. Глубок реализм – нечего сказать! Ихним реализмом – сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты. Случалось» ^{[5, с. 329]}.

Мрачным картинам «преданной революции» Мао Дунь противопоставляет революцию подлинную. Образ революционерки Мэй в романе «Радуга» – резкий контраст колеблющимся буржуазным радикалам и оппортунистам. Так и Достоевский, беспощадно заклеймивший «бесов», отдает дань восхищения жертвенности революционной молодежи: «высоко оценивая глубину и страстность исканий, нравственную бескомпромиссность и способность лучших представителей русской молодежи к самопожертвованию, Достоевский не принимал революции», ^{[8, с. 23]} пишет Фридлендер.

Как и его предшественник Лу Синь, Мао Дунь показывает неоднозначность итогов революционного движения – народ продолжает страдать и при новом режиме, а приспособившиеся к новым реалиям буржуапо-прежнему процветают. Достоевский показал сходную ситуацию в «Зимних заметках о летних впечатлениях», где он раскрыл нищету победивших революционных идеалов: «Что такое liberté? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно. Что ж из этого следует? А следует то, что кроме свободы, есть еще равенство, и именно равенство перед законом. Про это равенство перед законом можно только сказать, что в том виде, в каком оно теперь прилагается, каждый француз может и должен принять его за личную для себя обиду. Что ж остается из формулы? Братство. Ну эта статья самая курьезная и, надо признаться, до cих пор составляет главный камень преткновения на Западе» ^{[2, с.78-79]}. Критика западного капитализма русским писателем – великолепный комментарий наблюдениям Лу Синя и Мао Дуня. Так мы видим совпадение видения Достоевского и китайских писателей. Опираясь на работы Л. Сараскиной, проследившей влияние Достоевского на писателей Азии, мы можем отметить, что влияние великого русского писателя на литературу Востока было крайне плодотворным, и роман Мао Дуня «Колебания» – один из блестящих примеров взаимодействия китайской и русской культур.

Подводя итоги, мы можем сказать, что Достоевский и Мао Дунь в своих романах в полной мере раскрыли национальную специфику русской и китайской революций. При этом они достигли максимальной силы художественного обобщения. Новаторская поэтика определила глубинуизображения революционных событий. Обоих писателей отличает нестандартный ракурс изображения – внимание к тёмным сторонам человеческой психики, углубление традиционной революционной хроники тонкостью психологического анализа, неведомой их великим предшественникам, романтику Гюго и натуралисту Золя. В художественных системах Достоевского и Мао Дуня есть ряд сближений – это сходство меткого психологического портрета, применение иронии и гротеска. В этом мы видим влияние Достоевского на Мао Дуня, творчески переосмыслившего достижения русского писателя. Оба писателя осудили политический авантюризм и нигилизм. Несмотря на мрачность созданных ими картин революционного движения, Достоевский и Мао Дунь сохраняют веру в будущее человечества. Почвенник Достоевский считал, что русский народ найдет выход из надвигающихся потрясений. Символом очищения России от последствий революционного насилия для него становится евангельский эпизод исцеления Гадаринского бесноватого. Оптимизм коммуниста Мао Дуня зиждется на другой основе – вере в грядущее торжество настоящей революции. Но идеологические различия не мешают обоим писателям быть выразителями идей человечности. Достоевский и Мао Дунь стали предвестниками многих писателей ХХ века, обращавшихся в своих произведениях к революционной тематике – из их числа мы выделим Андре Мальро, который посвятил свой знаменитый роман «Удел человеческий» событиям китайской революции.