Принципы моделирования автобиографического мифа в творчестве П. Крусанова

В своем художественном творчестве, а также публицистических текстах П. Крусанов конструирует определенное представление о себе как писателе, моделирует свой писательский образ. Обращение к подобному приему — т. е. создание определенной писательской маски, писательского «амплуа» или «имиджа», как принято говорить сейчас, — в высшей степени характерно для литературы XX–XXI вв. Так, в литературе первой половины ХХ в. реализуются самые разные амплуа — от «юродивого» (А. Платонов) до «аристократа» (М. Булгаков), от «отшельника» (А. Грин) до «братка» (Вс. Вишневский) ^{[4, с. 80–90]}.

На рубеже XX–XXI вв. создание амплуа вновь становится одним из важных компонентов литературного мышления. Писатель сознательно выстраивает «миф» о себе, определенное представление о своем облике. Так, например, В. Сорокин в своих интервью настаивает, что в его восприятии литература — это лишь «бумага, покрытая какими-то значками», «мертвый мир», что «любое текстуальное высказывание <…> изначально мертво и фальшиво» ^{[12, с. 117]}. В какой-то мере эти высказывания действительно отражают представления Сорокина о литературе, но они служат также и формированию определенного облика Сорокина в читательском сознании — облика писателя, который прежде всего играет со стилями, литературными жанрами и отрекается от традиционной для русской литературы нравственной, учительской функции.

С конструированием автобиографических мифов читатель сталкивается и в творчестве других современных писателей и поэтов — например, у Д. Пригова, в поэзии которого взаимодействуют две взаимоисключающих, на первый взгляд, тенденции моделирования образа автора: с одной стороны, миф о себе как о великом поэте, современном Пушкине, с другой стороны, репрезентация себя в качестве «маленького человека» с его ограниченным кругом каждодневных бытовых забот.

К созданию «мифа» о себе прибегает и Крусанов. Судя по ряду его высказываний, ему далеко не безразличен вопрос о писательской репутации, создаваемом впечатлении, «имидже». В начале рассказа «По телам» из цикла «Царь головы» автор размышляет: «Молва — вот нерв существования, соль будней, вещь, которая придаёт жизни вкус и делает её невыносимой. Особенно для людей чувствительных — тех, для кого известие о происшествии важнее, чем происшествие как таковое. К молве стремятся и от неё бегут. Она — и ветер в парус, и клеймо до гроба» ^{[11, с. 36]}. Молве — т. е. репутации, восприятию человека другими людьми и обществом в целом — посвящены и некоторые рассуждения в «Укусе ангела», не случайно эпиграфом к одной из глав этого романа стала цитата из «Землемера» Д. Бакина: «…Пренебрегать репутацией не стоит, ну а если она испорчена, то и хрен с ней» ^{[9, с. 331]}.

Миф Крусанова о себе как писателе конструируется, главным образом, в эссе и интервью, где Крусанов рассказывает о своем образе жизни и образе мыслей, своем отношении к творчеству и ходе творческого процесса, кроме того, авторский миф Крусанова моделируется также и в его художественных текстах. В создаваемом мифе о себе на первом плане оказывается ироническое начало, автобиографический миф Крусанова — это миф прежде всего игровой.

Что такое литература, с точки зрения Крусанова? В одном из интервью его спросили, как он относится к писательскому творчеству. Крусанов, отвечая на этот вопрос, определил литературу как «забаву», «форму организации досуга»: «Мы сами выбираем себе форму организации досуга: кто-то разводит вуалехвостов и добывает им мотыля, кто-то красит холсты и выпиливает лобзиком. По эмоциональному наполнению между этими занятиями нет никакой разницы, поскольку каждый облюбовал забаву по душе» ^{[6, с. 257]}. Это высказывание (как и ряд других) говорит о том, что Крусанов демонстративно отказывается от моральной или проповеднической функции литературы. Он подчеркивает, что как писатель не ощущает себя носителем какой бы то ни было особой миссии, что его творчество не связано с этической ответственностью или нравственным долгом. Писатель волен в любой момент заняться любым другим делом, и литературный дар ни к чему его не обязывает: «Вчера я играл рок-н-ролл и реггей, сегодня стучу по «клаве», а завтра… Иногда тянет прыгнуть с парашютом» ^{[6, с. 257]}. Отражают ли эти высказывания суть представлений Крусанова о литературе? Полагает ли писатель так на самом деле? Ответы на эти вопросы будут даны ниже, сейчас же наша задача — воспроизвести и охарактеризовать тот миф, который Крусанов создает о себе в своих текстах.

В крусановском мифе о себе очевидным образом декларируется игровое, необязательное отношение к литературе. Так, на вопрос об актуальных темах современной литературы Крусанов также отвечает в шутливом духе: «Что касается незатронутых тем, мне кажется, сейчас мало пишут о жесткокрылых [т. е. о жуках — Д. К.]» ^{[6, с. 271]}. Иронически обозначенная здесь тема насекомых вновь звучит, когда Крусанов размышляет о писателях: «…писатель все-таки — существо, тонко организованное. Почти как жук» ^{[6, с. 267]}.

О своем собственном писательском облике Крусанов также говорит в иронических тонах: он нередко характеризует себя как сибарита, человека праздного, не склонного к излишнему напряжению. В интервью читателям «OZON.RU» (2001) Крусанов признавался: «Как бы там ни было, чтобы сесть за письменный стол, мне требуется отыскать волевое усилие — всегда есть искушение провести время совершенно иначе» ^{[6, с. 259]}. Крусанов нередко предстает перед читателями бонвиваном и отнюдь не тружеником: «Как всякий русский, люблю, когда меня отрывают от работы» ^{[6, с. 253]}. На вопрос о том, как протекает его творческий процесс, Крусанов отвечает, что главное для него — получать от своих литературных занятий удовольствие: «…всякий раз хочется писать не торопясь и в удовольствие, чтобы это не было похоже на работу. Отсюда и размытые сроки на производство очередного изделия духа» ^{[6, с. 292]}.

Писательский мир вообще у Крусанова нередко раскрывается как сибаритский, с обязательными возлияниями и кутежами. В повести «Дневник собаки Павлова» один из героев, писатель, думает о том, что «пить три дня кряду — это эстетический провал, бесчувствие меры. Он умылся, решил, что неплохо было бы принять душ, но сил хватило лишь на то, чтобы полежать одетым в сухой ванне» ^{[5, с. 219]}.

Вообще, тема алкоголя в размышлениях о писательском мире и в иронических автохарактеристиках самого Крусанова занимает весьма существенное место. Когда Крусанова в одном из интервью спросили о том, как он склонен воспринимать свою личностную и писательскую эволюцию («Вы движетесь по прямой? По кругу? По спирали?»), он ответил: «В зависимости от того, с кем, что и сколько выпил» ^{[6, с. 254]}. Крусанов намеренно создает представление о своем внутреннем развитии как следствии случайных влияний, связанных с дружескими застольями.

«Алкогольная» тема очень ярко раскрылась в трех книгах, составителем которых выступил Крусанов: «Синяя книга алкоголика» (2006), «Зеленая книга алкоголика» (2007) и «Красная книга алкоголика» (2009). Каждая из этих книг построена как сборник художественных текстов, объединенных темой пития, пьянства. В предисловиях к этим книгам Крусанов, так же как и в интервью, конструирует свою ироническую маску: образ жуира, который отдал алкоголю существенную дань. Например, «Зеленая книга алкоголика» охарактеризована в аннотации как «итог долгих алкогольных практик людей, способных художественно осмыслить свалившуюся на них действительность» ^{[7, с. 4]}. В «Зеленой книге» автор-составитель прямо заявляет, что «в России без выпивки никак» ^{[7, с. 5]}. А в аннотации к «Красной книге» Крусанов резюмирует, что «настоящая цель русского пьянства — чистая радость, чтобы душа “сначала свернулась, а потом развернулась”» ^{[8, с. 4]}. Алкоголь предстает важнейшим компонентом жизни и одной из главных ее радостей. В разделе, предваряющем «Синюю книгу» («Феноменальное и ноуменальное: алкоголь»), Крусанов откровенно признается: «И вот что я вам скажу, господа, неформализованное — в жизни есть лишь несколько достойных вещей: гигиена, выпивка, своевременный разврат… и еще кое-что. Все остальное не так важно, поскольку недостаточно прекрасно» ^{[10, с. 31]}. Питие признается, таким образом, одной из самых «прекрасных» и «достойных» вещей в жизни.

Алкоголь в этих книгах представлен Крусановым как мощный и действенный помощник в самых сложных ситуациях. Алкоголь «подчас претендует даже на универсальность функций, свойственных безупречному проводнику по жизни» ^{[7, с. 6]}. Например, совместные возлияния — это и есть лучший способ узнать человека («А сколь бескомпромиссно алкоголь смывает все притворное и наносное? Ведь подчас мы выпиваем в компании с определенным человеком исключительно для того, чтобы понять глубину его искренности и серьезность намерений» ^{[7, с. 6]}). Алкоголь становится подчас и источником вдохновения: «…к делу, что греха таить, пьющий человек относится не формально, не как деляга и посредственность, а как художник, с душой и вдохновением» ^{[7, с. 6]}. Более того, пьянство характеризуется даже как деяние, не противоречащее божественной благодати. В предисловии к «Красной книге» Крусанов обещает привести «подтверждения близкого дыхания рая, хоть раз прочувствованного всяким пьющим» ^{[8, с. 6]}. И такое подтверждение Крусанов приводит, поместив в «Красной книге» отредактированную им «Повесть о бражнике» — памятник русской литературы XVII века. Сюжет «Повести» сводится к следующему: бражник, который «зело много вина пил», после смерти хочет войти в рай. Поначалу ему препятствуют — в рай пытаются не пустить его апостол Петр и апостол Павел, царь Давид и царь Соломон, св. Николай Чудотворец, но бражнику удается поочередно убедить каждого из них в том, что именно он, бражник, достоин войти в райские врата. Бражник попадает в рай и садится «в лутчем месте» ^{[8, с. 14]}. И те, кто не дерзал занять «лутчее место», благословляют бражника.

Таким образом, Крусанов создает определенный миф о себе как писателе и как человеке — в этом мифе превалируют сибаритство, праздность и даже леность, а центральное, почетное и почти священное место оказывается отведено «алкогольным практикам». Литература при этом предстает приятным и в полной мере вариативным дополнением к жизни «бражника», писательство — отрадной и легкой игрой. Но даже эта игра не мешает Крусанову, по его собственному признанию, испытывать «отвращение к печатному слову и всем буквам алфавита вообще» ^{[6, с. 297]}.

Соответствует ли создаваемый миф, образ-маска действительному представлению Крусанова о литературе, о писательских задачах? В действительности понимание Крусановым этих вопросов намного сложнее и глубже, оно, конечно же, не сводится к игре и забаве. Об этом говорят и некоторые его высказывания и, главным образом, художественные тексты. Читая романы, повести и рассказы Крусанова, мы убеждаемся, что литература для автора этих произведений — вовсе не игра, а поле для обсуждения важнейших вопросов: прежде всего, вопроса о национальной истории, о путях развития нашей страны, о ее прошлом, настоящем и будущем. Именно этот спектр проблем лежит в основе романов «Где венку не лечь» (и, соответственно, «Ночь внутри»), «Бом-бом, или Искусство бросать жребий», «Укус ангела». При том, что в последних двух из названных произведений существенную роль играют постмодернистские принципы, эти тексты, в противовес тотальной относительности постмодернизма, написаны «с подлинно гуманистических позиций», здесь «ставятся проблемы национальной судьбы» ^[3].

Крусанов, как известно, относит себя к «петербургским фундаменталистам» или «неофундаменталистам» — направлению, которое сформировано в конце 1990-х гг. группой петербуржцев-единомышленников — литераторов, философов, ученых (П. Крусановым, С. Коровиным, С. Носовым, А. Секацким, Н. Подольским, В. Рекшаном и др.). Неофундаменталисты выражают свое представление о пути развития нашей страны. Они проецируют на наше государство идею о «великой Незримой Империи — империи духа, достойной не только великодержавных заявлений, но и великодержавных действий» ^{[6, с. 47]}. «Империя дремлет в каждом из нас, как бы иные от этого ни открещивались» ^{[6, с. 48]}, — утверждает Крусанов. В своих произведениях писатель запечатлевает воображаемый облик Империи — нашей страны, которая распростерлась на огромной территории. Так, в «Укусе ангела» реализуется «игровая практика воссоздания могущественной Российской Империи, процветающей под скипетром императора, великого воина Ивана Некитаева» ^{[14, с. 112]}. Но Крусанов не только воссоздает облик Империи, но и ставит вопрос о ее будущем — какие перспективы развития для нее возможны? Дальнейший прогресс или риск самоуничтожения? Ведь Империя, изображенная Крусановым, «сочетает в себе черты позитивной и негативной утопии» ^{[13, с. 143]}, тексты Крусанова говорят не только о мощи Империи, но и том, что «империя воплощенная рискует превратиться в свой «опошленный эйдос», Единое Государство, обреченное на неизбежный коллапс» ^{[1, с. 52]}. Все эти проблемы далеко выходят за рамки того представления о литературе, которое сформулировал Крусанов в своих эссе и интервью (литература как забава, вид досуга). Игровой компонент, бесспорно, значим и в «Укусе ангела», и в «Бом-бом…» (даже само название этого романа воспринимается как шутка), но на самом деле проблематика этих романов затрагивает самые серьезные и глубокие аспекты общественной жизни и отечественной истории.

Крусанов ставит в своей прозе и другие столь же значимые вопросы — вовсе не игрового порядка. Писатель размышляет о природе любовного чувства (повесть «Дневник собаки Павлова», рассказы «Одна танцую», «Самострел»), о трагедийной стороне любви (роман «Ночь внутри», рассказ «Глина»). Постановка сложнейших вопросов, касающихся человеческой натуры, человеческой судьбы, расходится с утверждениями Крусанова о том, что литература для него — это форма досуга, вроде разведения вуалехвостов. На самом деле Крусанов рассуждает в своих текстах о проблемах онтологического плана.

Кроме того, романы, повести и рассказы Крусанова затрагивают темы, принципиально важные для всей современной литературы. Например, тема памяти — Крусанов размышляет о ней в романе «Ночь внутри», где на первом плане оказываются вопросы о личной и исторической памяти, в ряде рассказов («Скрытые возможности фруктовой соломки» и др.). Из других ключевых проблем современной литературы, разрабатываемых Крусановым, это проблема времени, которая является центральной для целого ряда произведений рубежа XX-XXI вв. — романа Е. Водолазкина «Лавр», романа М. Голубкова «Миусская площадь», некоторых рассказов Т. Толстой. Все эти авторы размышляют о различных формах преодоления линейного течения времени, о неклассических временных моделях. У Крусанова тема времени играет особенно значимую роль и в романе «Ночь внутри», и в «Укусе ангела», где сопряжены разные временные пласты. Рефлексии о возможном преодолении времени посвящен рассказ «Бессмертник», о феномене времени как таковом — рассказ «Другой ветер» (цикл «Знаки отличия»). Линейная форма времени у Крусанова порой оказывается отменена — время «исчезает», его нет, как, например, в рассказе «Глина» (цикл «Царь головы»). Автор говорит здесь о том, что «время слипается в голове в одно вязкое всегда, где нет места календарю, временам года, памятным датам» ^{[11, с. 270]}. В какой-то степени сходное решение проблемы времени встречаем и в романе «Лавр» Е. Водолазкина, где герои приходят к выводу, что «существование времени под вопросом. Может быть, после просто нет» ^{[2, с. 289]}.

Таким образом, очевидны глубокие различия между тем мифом, который создает Крусанов о себе, и действительным отношением писателя к литературе. С какой целью Крусанов конструирует образ-маску, моделирует автобиографический миф? Можно предположить несколько вариантов ответа на этот вопрос.

На наш взгляд, Крусанов, сохраняя за литературой серьезные нравственные и мировоззренческие задачи, хочет в то же время избежать дидактизма, нравоучительности. Очевидно, что сейчас, в XXI в., отечественная культура «утратила качество, присущее ей на протяжении последних двух столетий: она перестала быть литературоцентричной», а литература не является более «учебником жизни» ^[3]. Писатель не может не считаться с этим. Общество сегодня склонно воспринимать литературу скорее как форму досуга, читатель, не являющийся филологом, книгу берет в руки чаще всего для отдыха. Общество вряд ли адресует сегодня писателю вопрос «как жить?». С этим вопросом открывали книгу читатели девятнадцатого столетия, да и в двадцатом веке писатель нередко воспринимался как человек, обладающий особым, исключительным знанием о жизни и правом на то, чтобы учить других (именно так, например, воспринимали Солженицына или Шаламова). В XXI веке читатель редко ждет от писателя ответа на бытийные вопросы, относясь к книге как к развлечению, и писатель не может не учитывать этого. Юмористический образ-маска Крусанова, создаваемое писателем представление о себе как сибарите вполне резонирует с теми функциями литературы, которые оказались на первом плане в современном обществе. Внешне, в общении со своим читателем, Крусанов выступает не как писатель-учитель, а как писатель, играющий в литературу. Мировоззренческий план, как мы убедились, в его текстах первостепенно значим, но он раскрывается не каждым, поскольку более очевиден для широкого читателя другой план его произведений, тот, что лежит на поверхности, — игровой. Крусанов выстраивает и свои тексты, и свой собственный образ с учетом ожиданий общества.

Можно говорить и еще об одной причине обращения Крусанова к определенному амплуа, конструированию автобиографического образа-мифа. Размышляя о проблеме писательских амплуа, М. М. Голубков приходит к выводу о том, что необходимость выбора амплуа становится особенно острой в переломные эпохи, когда сталкиваются различные типы культур, типы сознания, когда прежние, привычные формы жизни и мышления уходят в прошлое, а новые только формируются. В этой ситуации писателю легче высказываться не напрямую, а в рамках выбранной роли. Не случайно проблема амплуа столь остро встала в литературе в первые послереволюционные годы — один из наиболее драматических переломных моментов нашей истории. Рубеж XX–XXI вв., как и послереволюционный период, — тоже кризисная, переломная эпоха. Прежние, советские ценности оказались отменены, а новые еще не устоялись, не была принята какая-либо ценностная шкала, релевантная для всего общества. В кризисной ситуации в литературе вновь на первый план вышла проблема выбора писателем своей творческой стратегии. К созданию амплуа, автобиографического мифа (или отдельных его элементов) так или иначе обращаются самые разные писатели нынешнего рубежа веков: помимо П. Крусанова, это и В. Сорокин, и В. Пелевин, и Т. Толстая. Тот автобиографический миф, который создает П. Крусанов, позволяет писателю сочетать в своем творчестве игровую форму с выражением глубоких размышлений о человеческой личности и ее внутреннем устройстве, о проблемах времени и памяти, о национальном характере и будущем нашей страны.