Проблемы эффективности труда на страницах журнальной периодики 1920-х гг.

В самом общем смысле под эффективностью труда понимается соотношение между результативностью труда и отдачей от произведенных затрат ‒ факторов производства. Тем самым важнейшими экономическими индикаторами эффективности труда выступают показатели производительности и рентабельности труда. В статье проблема названная проблема рассматривается сквозь призму отражения вопросов эффективности труда в публикациях экономистов-трудовиков в многочисленных экономических журналах и сборниках периода 1920-х гг. Такой взгляд, как представляется, оправдан как в силу особенностей самого переломного периода, так и по причинам особенного качества работ экономистов-трудовиков этого времени. Действительно, сочетание профессиональной компетентности, заложенной еще в дореволюционную эпоху, и относительной творческой свободы периода нэпа определили научную ценность их исследований, освещающих вопросы эффективности советского производства в 1920-е гг.

Кратко остановимся на историографии проблем эффективности труда в годы нэпа, поскольку предмет нашего исследования имеет непосредственный историографический контекст. В 1930-е-1940-е гг. советские историки рассматривали этот круг вопросов главным образом сквозь призму восстановления промышленности. Характерными в этой связи являлись публикации Е. Курдюмовой ^[25], А. Поселянина ^[33], М. Юраго ^[48]. В 1950-1960 гг. вопросы производительности труда на промышленных предприятиях периода нэпа освещали Э. Б. Генкина ^[9], П. И. Лященко ^[27], А. А. Матюгин ^[28], Л. С. Рогачевская ^[37]. Необходимый рост производительности труда, считали они, не мог обеспечиваться в этот период средствами технического прогресса. Поэтому главными инструментами ее подъема выступали мобилизационные меры. В дальнейшем, с позиций более изощренного методологического арсенала, советская историография в 1960-1980-е гг. в определенной степени продвинулась вперед в обобщении эмпирического материала, относящегося к нэпу. В частности, советские историки и экономисты проявили интерес к исследованию собственно процессов управления эффективностью труда в промышленности. Укажем здесь на монографии В. З. Дробижева ^[20], И. П. Остапенко ^[31], С. С. Хромова ^[48]. Однако базовый постулат советской историографии в отношении анализа нэповской экономики все же оставался незыблемым. Проблема эффективности труда в советской промышленности в период восстановления народного хозяйства и начала социалистической реконструкции должна была рассматриваться главным образом в русле активного участия трудящихся в работе производственных совещаний, конференций и выдвижения ими разного рода трудовых починов ^[24].

«Перестроечный дискурс» имел важное значение для исторической науки в отношении теоретического поиска таких концептуальных схем, которые могли помочь в осмыслении сложных феноменов советского прошлого. Напрямую это имело отношение к изучению экономических проблем нэпа. Пожалуй, центральной концептуальной схемой анализа нэповской экономики, особенно в конце 80-х гг., стало исследование его внутренних противоречий, обнаруживаемых в кризисах и «зигзагах» нэпа. Об этом писали Ю. Голанд ^[14], М. М. Горинов и С. В. Цакунов ^[15]. Экономическая политика этого периода, отмечал В. П. Дмитренко, «… имела небольшой эффект в силу низкого уровня зарплаты, наличия товарного дефицита, слабой увязки размера зарплаты с реальной производительностью труда, уравнительных и собесовских тенденций в сфере оплаты труда» ^[19].

Впрочем, фундаментальные исследования этих противоречий являлись задачей уже другого периода отечественной историографии. На основе привлечения новых источников и современных методологических подходов современная историография существенно углубила анализ проблемы эффективности труда в период нэпа сквозь призму культурной антропологии ^[43], социальной психологии ^[6], трудовой мотивация ^[7], организационного конфликта ^[26]. Думается, знакомство с творчеством экономистов-трудовиков 1920-х гг. будет полезным для более глубокого понимания проблем эффективности труда в годы новой экономической политики.

Действительно, уже в самом начале развертывания новой экономической политики экономисты-трудовики приступили к внимательному изучению реалий промышленного производства. Так, в статье А. И. Рабиновича, опубликованной в раннем сборнике «Социалистического хозяйства» обращалось внимание на следующие взаимосвязанные обстоятельства. С одной стороны, увеличение количества и улучшение качества состава промышленных рабочих в течение первых двух лет нэпа сопровождалось общим увеличением фонда рабочего времени. В 1921/22 хоз. году число проработанных дней на одного рабочего увеличилось на 35,4 дней, а в 1922/23 хоз. году ‒ еще на 11,3 дней. Но с другой стороны, наблюдались значительные потери рабочих часов, «вследствие плохой организации работы, неаккуратности рабочего, неналаженности внутренней организации предприятия и производства, несвоевременной подачи материала и энергии и проч. …» ^{[35, с. 179]}. Другой экономист Л. Гинзбург также отмечал противоречивые тенденции в политике заработной платы. В течение 1922 г. она увеличилась у рабочих на 88 %, и в декабре 1922 г. она уже составила 82% всех доходов, в то время как в предшествующие годы она падала ниже 50%. Однако, по его мнению, институт коллективных договоров сам по себе не гарантировал роста реальной зарплаты. В апреле 1923 г. она сократилась, несмотря на предусмотренное повышение. Одной из причин тому стало 40 % повышение цен в этом календарном месяце ^{[12, с. 88-89]}. При этом для Л. Гинзбурга является очевидной связь между расширением тарифной сетки до соотношения 1:8, ростом производительности труда и общим ростом заработков рабочих на этой основе. Как считал ученый, данная положительная тенденция могла обозначиться не в последнюю очередь на основе компромисса между хозяйственниками и профессионалистами ^{[12, с. 88]}. Этой же точки зрения придерживался ведущий экономист Госплана С. Г. Струмилин. «Не может быть отвергнута, а наоборот должна быть поощряема высокая дифференциация в оплате труда разных квалификаций вплоть до всякого рода тантьем наиболее талантливым работникам» ^{[40, с. 45]}.

Именно С. Г. Струмилин пытался развернуть системную аргументацию в отношении существенного роста заработной платы в русле осуществления новой экономической политики. По его мнению, эффективное использование рабочей силы предполагало высокую энергетическую нагрузку рабочего с повышенной нормой питания. То есть это означало повышенную норму оплаты труда ^{[39, с. 43]}. С другой стороны, по Струмилину, нэповская политика заработной платы вела к радикальному разрыву с прежней "собесовской" практикой в оплате труда. Число иждивенцев государства сокращалось в пять раз, и за счет этого существенно возрастали нормы снабжения рабочих. Причем все эти повышенные нормы снабжения целиком входили в состав эффективной заработной платы, а не по числу наличных душ в семье того или иного рабочего. Положительный результат такой практики был более чем убедительным. В первый год нэпа производительность рабочего росла в четыре разабыстрее их потребительского бюджета ^{[39, с. 44]}. Правда, оговаривался Струмилин в другом месте, именно голод этого года повышал трудовую дисциплину рабочих «на недосягаемую для прежних лет высоту» ^{[41, с. 29]}. Но тем самым производительность рабочих росла не на основе механизации труда. Она росла «за счет повышенной энергии рабочей силы и более высоких норм использования рабочего времени…» ^{[41, с. 32]}. В этой связи он решительно возражал против сдерживания роста заработной платы трудящихся, поскольку этот рост обеспечивал потенциал роста производительности в отечественной промышленности. Более того, он замечал, что низкая эффективность работы промышленности в большей мере зависела от высоких накладных расходах, чем от недостаточной производительности труда ^{[41, с. 32]}.

В самом деле, с ростом доли расходов на заработную плату в советской экономике обозначался рост накладных расходов. Об этом вполне наглядно свидетельствовали госплановские расчеты по себестоимости угольной продукции на 1923/24 хоз. год ^{[8, с. 60-82]}. Например, на один пуд добычи нетто по Подмосковному угольному бассейну заработная плата должна была составить 5,53 червонных копеек. Еще 21 % составляли начисления на заработную плату, т.е. 1,16 копеек. Содержание правлений и ГУТ ВСНХ обходилось в 0,575 коп., экспедиционные расходы – в 0,6 коп. И в конечном итоге себестоимость одного пуда нетто подмосковного угля достигала 12 червонных рублей ^{[8, с. 76-77]}. В этой связи С. Г. Струмилин вполне резонно доказывал "социалистический" характер категории заработной платы в условиях нэповской экономики. Ведь столь большие начисления на заработную плату в ней использовались в соответствии с потребностями всего пролетариата, а не с мерой индивидуально затраченного количества труда ^[42].

Надо отметить, что более осторожную оценку в отношении наблюдающегося роста производительности труда высказывал В. Г. Громан. В своей знаменитой статье «О некоторых закономерностях, эмпирически обнаруживаемых в нашем народном хозяйстве» он акцентировал внимание на таком важном показателе как "доля издержек на заработную плату». Исходя из долговременных хозяйственных пропорций, эта доля должна была возвратиться к довоенной норме в 13,5 % для 1913 г. Именно это и произошло в ходе осуществления мер по преодолению кризиса сбыта в 1923/24 г. В этом контексте успех первого квартала нового хозяйственного года, по его мнению, имел конъюнктурный характер. Поэтому в перспективе народное хозяйство ожидал путь «очень медленного повышения продукции и зарплаты…» ^{[16, с. 132]}. Идеи В. Г. Громана разделял и Б. А. Гухман, отмечавший существенные издержки в методике сравнения всей цензовой промышленности дореволюционной России с лучшей частью этой промышленности в первые годы нэпа ^{[18, с. 102-103]}.

Большое внимание к вопросам повышения производительности труда в русле одноименной кампании, стартовавшей в августе 1924 г., вызывало необходимость конкретизации ее целей и методов. В частности, как считал А. Б. Халатов, особенностью кампании являлось то, что ее цель имела качество сдвигающегося горизонта. Причем каждой его условной линии соответствовал свой набор актуальных задач и способов их решения. В частности, напоминал он, августовский (1924 г.) пленум ЦК ВКП (б) указал на опасность опережения роста заработной платы в отношении соответствующих параметров производительности туда. Осознание проблемы повлекло за собой пропагандистско-агитационную мобилизацию, и этот период кампании был проведен успешно. Начинался «период проведения в жизнь действительно новых, более целесообразных приемов работы в нашей хозяйственной деятельности…» ^{[46, с. 89]}. И здесь надо было учитывать два взаимосвязанных обстоятельства. По мере восстановления народного хозяйства его темп должен был замедляться, а поэтому нужно было заранее готовить необходимые предпосылки для модернизации технической базы отечественной промышленности. Принимая это во внимание, во-первых, следовало предусмотреть наиболее рентабельное расходование крайне ограниченных средств. А, во-вторых, проблему повышения производительности труда требовалась рассматривать в комплексе четырех тесно связанных между собой проблем ‒ электрификации, стандартизации, повышения квалификации рабочей силы, восстановления и развития основного капитала промышленности ^{[46, с. 93]}. Следует отметить, что А. Б. Халатов не включал сюда проблему интенсивности труда. За это его критиковал С. Г. Струмилин, настаивавший на учете данного фактора ^{[42, с. 44-45]}. Между тем за интерпретацией самого понятия "производительность труда", по справедливому мнению В. А. Базарова, скрывались реальные интересы хозяйственников. Как и Струмилин, он выступал за применение индексного метода в учете динамики производительности труда, пусть и ценностном выражении ^{[2, с. 86]}.

Дальнейшее развитие кампании в направлении интенсификации труда, в том числе с помощью вовлечения рабочих в производственные совещания и кружки, вызывало особый интерес к живому фабрично-заводскому опыту. Хотя и здесь, по справедливому мнению Г. Бамдаса, требовалась методологическая концептуализация материала. «Недостаточно указать, что рабочий день используется только на 70 или 80 процентов, что на курение и хождение уходит 15 или 20 % рабочего дня… ‒ надо эти факты научно объяснить…» ^{[3, с. 242]}. Сам же Г. Бамдас оценивал, например, практику хронометражной работы на промышленных предприятиях невысоко. По его мнению, этим методом «много злоупотребляли», что создавало на предприятиях «напряженную атмосферу» ^{[4, с. 233]}. Вместе с тем высокую оценку в его глазах заслуживала брошюра О. Ерманского, в которой не только нашел отражение зарубежный опыт, но и были показаны примеры успешной рационализации на ряде советских предприятий. Речь, в частности, шла о пооперационном разделении труда, о внедрении краткосрочных перерывов и т.д. ^{[5, с. 288-290]}. Впрочем, отмечал А. М. Гинзбург, для рационализации, не сопровождаемой реорганизацией основ технического процесса, оставалось все меньше места. Рационализация все более упиралась в проблему основного капитала, то есть в строительство заводов, оснащенных передовой техникой ^{[11, с. 72]}. Для него было ясно, что маневр «нэповской» рационализации не решал основополагающих целей повышения производительности труда. Стратегической в этом отношении являлась также задача воспроизводства рабочей силы, обеспечения ее жильем. Менялись акценты и в понимании НОТ. Тот же О. Ерманский был подвергнут критике в рецензии № 10 «Планового хозяйства» за 1928 г. за недооценку объективной важности, суровой необходимости подъема среднего уровня интенсивности в советской экономике ^{[22, c. 280-283]}.

Конечно, в деле улучшения советского производства не только допускалась, но и, так сказать, требовалась конструктивная критика. И она звучала на страницах специализированных журналов. Например, в статье Б. Фрейдлина «На Коломенском машиностроительном» внимание читателя направлялось на проблему эффективной работы производственных комиссий завода. Основной их недостаток для автора был очевиден: формальный характер как в постановке целей экономической работы («устранить…», «упростить…»), так и в способах их достижения («заслушать отчет…»). По его мнению, деятельности комиссий надо было придать большую деловитость, ближе подойти к техническим вопросам, перестать рассматривать себя в качестве «контролера» ^{[44, c. 133]}. Также одной из болевых проблем второй половины 20-х гг. являлась задача обеспечения расширяющегося производства квалифицированной рабочей силой. Существовавшая система фабрично-заводского ученичества отличалась длительным сроком обучения (3-4 года) и дороговизной их содержания. А главное – она готовила в год не более 25 тысяч квалифицированных рабочих. Поэтому предлагалось сокращение общеобразовательной программы школ фабзавуча и расширение курсов сокращенной подготовки рабочих средней квалификации по методу ЦИТ ^{[10, с. 16]}.

Между тем, во второй половине двадцатых годов вновь обострился вопрос с заработной платой. Правда, теперь звучали новые акценты. Как отмечал А. Путятин, «вследствие низкого уровня заработной платы в предшествующие годы происходило сплошное повышение разрядов рабочих и служащих…» ^{[34, c. 121]}. На основе же директив VI съезда профсоюзов в первом полугодии 1924/25 хоз. года посредством упорядочивания тарифных разрядов и повышения норм выработки обозначилось сдерживание заработков рабочих, но ненадолго. При перезаключении коллективных договоров во второй половине 1924/25 гг. трудящие добились существенного роста оплаты своего труда. Однако, несмотря на летний рост заработной платы в 1925 г, в первом квартале 1925/26 г. существенно сократился темп роста производительности труда. И это серьезно беспокоило плановиков ^{[32, с. 81-82]}. К тому же, как отмечал А. Рашин, при анализе статистики заработков промышленных рабочих обнаруживались эмпирические закономерности, указывающие на нежелательные процессы регулирования заработков. В частности, на многих производствах наблюдались резкие расхождения в размерах тарифного и фактического заработков ^{[36, с. 53-55]}. Причем определяющее значение в формирование 100-150 % приработков (у металлистов) имела практика все расширяющейся сдельщины (до 60 %). И хотя автор не раскрывал сюжеты формирования высоких заработков, вывод его был очевиден. В частности, на примере Коломенского завода, который приводил А. Гуревич, статистически фиксировался механизм "накрутки" заработков у верхних групп рабочих ^{[17, c. 37-44]}.

На этом фоне положение с производительностью труда ухудшалось. Обозначился существенный рост прогулов. Ил. Григорьев приводил характерные сообщения из прессы: «На фабрике б. Циндель январь дал 9 024 прогульных дня, из них 1 560 дней – без уважительной причины. Февраль – около 6 000 прогульных дней, из них 1 444 – злостных». Или: на заводе «Серп и Молот» «бывают дни, когда до 900 человек не досчитывается на работе». Из-за этих прогулов приходится держать лишний штат, чтоб не рисковать перебоями в производстве. На упомянутой ф-ке б. Циндель число добавочных рабочих составляет 12 % основного штата» ^{[13, с. 2]}. Оценивая создавшееся положение, Л. Забелин констатировал: «Выявившийся в 1925-26 г. рост номинальной заработной платы на 25 %, при росте выработки всего в 11,8 % в области себестоимости продукции означал повышение расхода по труду на единицу изделия на 13 % сравнительно с 1924-25 г. Вновь, как в 1923-24 г., создавалась угроза значительного удорожания промтоваров и проедания материальных средств промышленности» ^{[21, с. 77-78]}.

Зная суть проблемы, власть пыталась устранить определенные ею «различные наслоения в заработках рабочих, созданные путем широкой практики гарантированных приработков, так называемых расчетных коэффициентов и различных видов премирования, порой независящих от производительности труда…» ^{[23, с. 180]}. Сверху все более настойчиво звучало требование сдерживания заработков рабочих на уровне ниже роста их производительности труда. В частности на апрельском (1926 г.) Пленуме ЦК ВКП (б) обращалось внимание на всплеск платежеспособного спроса со стороны городского населения и необходимости в этой связи принятия решительных мер для повышения производительности труда ^{[30, с. 12, 16, 17]}. В период начавшейся реконструкции обозначался курс на замедление роста потребления по сравнению с ростом промышленного производства. На ноябрьском (1928 г.) Пленуме ЦК ВКП (б) И. В. Сталин об этом уже говорил со всей откровенностью (38, с. 453). В этих условиях экономисты-трудовики апеллировали к сохранению определенного равновесия между ростом производительности труда и заработной платы, чтобы ослабить опасность разрыва между возрастающим спросом и предложением. Они показывали также, что не столько рост заработной платы влиял на рост издержек производства, сколько заминки в области снабжения, простои прогулы, организационные расходы. С одной стороны, признавали они, на этом фоне устойчивый рост заработков был бы неуместен. С другой стороны, улучшение технической базы потребовало бы в недалеком будущем соответствующее поощрение более квалифицированных кадров ^{[45, с. 77-75]}.

Пока же текущий анализ эмпирических данных показывал, несмотря на цели тарифной реформы 1927 г., внутри производства воспроизводился "отработанный" механизм регулирования заработков. В частности сохранялись приработки на повременных работах со значительными отклонениями от установленной тарифной сетки. Также вследствие «неправильно устанавливаемых норм и расценок» еще в большей мере отклонялись от заданных значений заработная плата сдельщиков ^{[1, с. 111-116]}. Разумеется, о глубинных причинах подобного положения дел экономисты-трудовики предпочитали не говорить. Но, думается, для современников было очевидно: эти причины заключались как в области внутрипроизводственных отношений, так и в контексте обострившейся внутрипартийной борьбы. Не случайно высшее партийное руководство, с одной стороны, требовало установление максимально технически возможных норм, а с другой стороны, чтобы это не приводило к снижению заработков рабочих ^{[29, с. 166-167]}. В течение 1927 года еще настойчиво декларировалась политика снижения себестоимости промышленного производства и установления на этой основе низких цен. Однако она уже перестала соответствовать вызовам времени. Для целей форсированной индустриализации была выбрана стратегия вовлечения в промышленное производство огромного количества трудовых ресурсов с неизбежным понижением их качественных показателей, в том числе и в отношении производительности. В свою очередь изменение политического курса имело своим следствием кардинальное изменение общественной атмосферы в сторону нетерпимости к любому инакомыслию. Для борьбы с носителями такого сознания была задействована разгромная формула «вредительства», первоначально использованная в отношении технической интеллигенции в рамках «шахтинского дела». А затем достаточно быстро эта формула стала использоваться в отношении буржуазной интеллигенции в целом, в том числе в отношении публикующихся в советской печати носителей "чуждой" идеологии. Как следствие, такие авторы исключались из редакционных списков, а многие журналы с социально-экономической проблематикой прекращали свое существование.

Подводя итог анализу публикаций экономистов-трудовиков в журнальной периодике 1920-х гг., мы можем констатировать, что в них нашли отражение узловые проблемы эффективности труда в промышленности этого периода. Это вопросы стимулирующей роли заработной платы, интенсификации труда, перспектив рационализации производства, постановки трудовой дисциплины и другие. При этом обращает на себя внимание тот факт, что экономисты-трудовики этого времени отчетливо осознавали структурные ограничения для кардинального роста производительности труда: технические, институциональные, исторические. Конечно, при таком взгляде перспективы эффективности труда становились более приземленными, что не могло устроить высшее политическое руководство в условиях сворачивания нэпа. Впредь требовалось четкое следование стратегической перспективе на основе безусловной политической лояльности, а этим требованиям, увы, не могли отвечать многие из указанных выше экономистов.