Война в горизонте абсолютной трансгрессии: социально-онтологический и историко-философский аспекты

Балаклеец Наталья Александровна кандидат философских наук доцент, Ульяновский государственный технический университет 432027, Россия, г. Ульяновск, ул. Северный Венец, 32 Balakleets Natalia Aleksandrovna PhD in Philosophy associate professor of the Department of Philosophy at Ulyanovsk State Technical University 432027, Russia, Ulyanovsk, str. Severnyi Venets, 32 bnatalja@mail.ru Другие публикации этого автора

Фаритов Вячеслав Тависович кандидат философских наук доцент, кафедра философии, Ульяновский государственный технический университет 432027, Россия, г. Ульяновск, ул. Северный Венец, 32 Faritov Vyacheslav Tavisovich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Ulyanovsk State Technical University 432027, Russia, Ulyanovsk, Severnyi Venets Street 32 vfar@mail.ru

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, в рамках проекта проведения научных исследований: «Комплексное исследование трансгрессии как сущностной характеристики современной социально-культурной реальности», проект № 15-33-01222.

Война является неотъемлемым элементом жизни государств и народов, немаловажным компонентом человеческого бытия. В истории философской мысли возникали разнообразные способы осмысления войны, обосновывались как необходимость ее ограничения и полного упразднения из социальной жизни (примером чего является знаменитое учение И. Канта о «вечном мире» ^[1]), так и неустранимость войны как существенной составляющей социального бытия. Сторонником последнего тезиса является Г.В.Ф. Гегель, который не уставал подчеркивать нравственную значимость войны. Война, согласно философу, «способствует сохранению всеобщей субстанции через образ мыслей этой всеобщей субстанции, благодаря которому отдельные лица жертвуют как чем-то суетным своим природным и обособленным наличным бытием» ^{[2, С. 364]}. Вопреки абстрактным рассуждениям гуманистов о вечном мире, Гегель отмечает: «Подобно тому, как движение ветров не дает загнивать озерам, что с ними случилось бы при длительном безветрии, так и война предохраняет народы от гниения, которое неизменно явилось бы следствием продолжительного, а тем паче вечного мира» ^{[3, С. 45]}.

Война в контексте гегелевской философии представляет собой элемент негативности, отрицания, которое необходимо для приведения единичного, частного и изолированного к целому и всеобщему. Война как таковая устанавливает ценность целого и всеобщего, полагает всеобщее в качестве субстанции, а единичное – в качестве акциденции. Следовательно, война не есть бессмысленное разрушение, она является компонентом нравственного миропорядка. Согласно Гегелю, война есть нравственный феномен. И только совершенно безнравственный индивид, для которого наивысшим смыслом бытия выступает его частная собственность и его частная жизнь, ограниченная узкими обывательскими интересами, может рассматривать войну как абсолютное зло, подлежащее тотальному искоренению. Идеология гуманизма скрывает в себе неготовность жертвовать чем-либо во имя целого, напротив, она основана на убеждении, что целое должно быть принесено в жертву отдельному индивиду. Война как таковая является самым надежным лекарством от обывательского эгоизма.

Все эти выводы гегелевской философии справедливы для той войны, результатом которой не может стать полное отрицание наличного бытия. Гегель был свидетелем крупномасштабных военных кампаний, заставивших прийти в соприкосновение сразу несколько самостоятельных государств. Но его философские высказывания о войне уже не могут быть приемлемыми для современных условий, исходящих из возможной угрозы тотального истребления человеческого рода. Новые горизонты, которые открывает перед человечеством ядерное оружие, требуют иных способов философствования, иной социальной онтологии.

Тезис, из которого мы будем исходить в настоящем исследовании, в общих чертах может быть сформулирован следующим образом. Война в классическом смысле слова представляет собой внутреннюю трансгрессию: нарушение границ частного и изолированного существования в целях поддержания бытия целого (более подробно о социальном значении феномена трансгрессии см. ^[4],[5]). Гегелевская диалектика применительно к осмыслению войны, ведущейся с использованием традиционных видов вооружения, оказывается наиболее адекватным онтологическим учением. Ядерная война представляет собой трансгрессию абсолютную: возможность тотального отрицания всех установленных бытийно-смысловых определенностей существования. Трансгрессия в данном случае направлена уже не на единичное, но на всеобщее. Одним из возможных результатов подобной трансгрессии будет противоположное направленности гегелевской философии утверждение единичного в его максимальной оторванности от всеобщего. Будут высвобождаться части, осколки и фрагменты: отдельные выжившие индивиды, отдельные уцелевшие артефакты, чье бытие теперь не находится в сложной сети связей и отношений целостной системы, так как эта система утратила свое существование. Другой возможный вариант ядерного конфликта состоит в абсолютном отрицании наличного бытия и раскрытии чистого Ничто. Хотя подобная возможность является предельной, для онтологического исследования она также значима, поскольку онтология работает с возможностями. Предельные бытийные возможности, даже если они никогда не будут реализованы, входят в конфигурацию актуального наличного бытия – в качестве горизонта, который задает направленность актуального смыслообразования, определяет перспективы наличного бытия.

Катастрофы планетарного масштаба происходили на земле и раньше, до появления человека. Например, вымирание динозавров, которое могло стать результатом падения крупного метеорита. Подобное происшествие должно было привести к мощному взрыву, следствием чего стало бы воцарение на Земле мрака и холода. Однако в данном случае речь идет о фактическом единичном событии, которое до своего непосредственного наступления не оказывало совершенно никакого воздействия на характер наличного бытия. Возможность ядерной войны имеет кардинально другой онтологический статус – именно в качестве возможности, определяющей наше существование в данный момент. Раскрытие абсолютной трансгрессии в качестве такой предельной возможности должно иметь вполне конкретные онтологические предпосылки в существовании самого человечества (в то время как падение метеорита не имело никаких предпосылок в существовании самих динозавров). Должны были произойти какие-то радикальные преобразования в проекте бытия человечества, чтобы само возникновение такой возможности стало реальным. Обратившись к учениям различных мыслителей XX столетия, мы может выявить несколько вариантов таких онтологических предпосылок появления абсолютной трансгрессии на горизонте человеческого бытия.

Первая концепция, которая обращает на себя внимание в рамках сформулированной проблемы, – это теория исторических псевдоморфоз О. Шпенглера. Философ определяет данным терминологическим сочетанием те ситуации, в которых старая культура навязывает молодой культуре свои формы выражения ^{[6, С. 910]}. В данной ситуации возникает несоответствие между содержанием и формой молодой культуры, следствием чего является угнетение ее собственных возможностей. Вместо того чтобы постепенно развивать свои формы выражения, адекватные ее внутреннему содержанию («душе»), культура растрачивает свою энергию на подражание чуждым формам. Одним из наиболее ярких примеров исторической псевдоморфозы являются петровские реформы и последующая культурная жизнь России. Тогда еще молодой российской культуре насильственным образом были привиты чуждые формы уже старой европейской («фаустовской») культуры. Подобные псевдоморфозы имели место и раньше в других культурах. Однако уникальность современной ситуации заключается в том, что распространение форм одной культуры на другую не ограничивается масштабами одной страны. Европейские культурные формы поработили не только русскую, но и японскую, индийскую и арабскую культуры. Причиной и средством столь тотального захвата культурного пространства стала, согласно Шпенглеру, специфическая европейская техника.

Если следовать концептуальным разработкам Шпенглера, то необходимо признать, что не существует общемировой «техногенной цивилизации». Напротив, имеет место глобальная псевдоморфоза планетарного масштаба. Европейская техника релевантна только европейской культуре с ее фаустовской душой. Для остальных культур эта техника остается внутренне чуждой, несмотря на то, что внешне все они (японец, индус, араб, еврей и русский) ей подчиняются, признают ее власть и безраздельное господство.

В этой связи в сноске к тексту последнего параграфа второго тома «Заката Европы» Шпенглер делает важное замечание: «Однако также и русский со страхом и ненавистью взирает на эту тиранию колес, проводов и рельсов, и если сегодня и в ближайшем будущем он с такой неизбежностью мирится, то когда-нибудь он сотрет все это из своей памяти и своего окружения и создаст вокруг себя совершенно другой мир, в котором не будет ничего из этой дьявольской техники» ^{[6, С. 1335]}. В отношении «сегодня» и «ближайшего будущего» в целом все понятно: можно, конечно, спорить с правомерностью утверждения о страхе и ненависти по отношению к европейской технике, но смысл данного тезиса ясен. Что вызывает вопросы, так это «когда-нибудь», которое автор вскользь упоминает в сноске, не приводя подробного разъяснения на этот счет. Как, каким образом можно стереть из памяти «все это» и создать вокруг себя «совершенно другой мир»? Шпенглер не отвечает на этот фундаментальный вопрос. Он только показывает, что гегемонии европейской техники и культуры не суждено продлиться вечно. Собственная душа русской культуры, погребенная под чужеродными наслоениями, по мысли Шпенглера, должна будет пробудиться. Однако для такого пробуждения будет недостаточно преодолеть чуждые формы мировоззрения, овладевшие умами россиян (что само по себе проблематично). Дух европейской цивилизации проник не только в сознание, он впитался в саму материю нашей жизни, нашего повседневного бытия. Европейская техника организует все физическое и социальное пространство нашего существования: ландшафт, повседневность, досуг, работа, производство, экономика и политика, – все перечисленные феномены завязаны на современной технике и без ее существования фактически немыслимы. Сложно представить, что в какой-то момент (то самое шпенглеровское «когда-нибудь») мы добровольно откажемся от достижений, подаренных человечеству техническим прогрессом.

Избавиться от тирании «колес, проводов и рельсов» можно только путем абсолютной трансгрессии. Возможно, речь будет идти о вселенской катастрофе, которая приведет к колоссальным разрушениям, о взрывах и пожарах такой силы, что сделанные из прочного металла провода, рельсы и колеса, действительно, будут стерты из окружения и из памяти. Это «стирание», если следовать логике Шпенглера, должно будет произойти по всему миру. В столь масштабной катастрофе техника исчезнет так же, как некогда исчезли населявшие нашу планету динозавры. Однако часть населения при этом должна будет уцелеть – возможно, в тех областях физического или социального пространства (лесах, горах или подземельях), которые не будут подвергнуты бомбардировке, поскольку не являются стратегически значимыми объектами. Тогда, следуя имплицитной логике рассматриваемого высказывания Шпенглера, в России появятся условия для создания «совершенно другого мира». Русская культура будет отброшена назад к стадии только что преодоленного состояния варварства. Начнется, выражаясь словами Н.А. Бердяева, период Нового Средневековья ^[7]. А затем, спустя столетия, должно наступить Новое Возрождение, которое ознаменует момент высшего самосознания русской души.

Подчеркнем, что речь ни в коем случае не идет о призывах к развязыванию всепланетарной ядерной катастрофы. «Закат Европы» увидел свет в то время, когда человечество еще не столкнулось с угрозой ядерной войны как с реальной возможностью. В 1930 году мыслитель уже ушел из жизни. Шпенглер никогда не выступал в качестве пророка, он был философом, который работает с онтологическими возможностями, а не занимается предсказанием фактических событий (и, тем более, призывами к изменению хода истории). Как философ он показал, что современное социокультурное пространство представляет собой слишком сложный узел, завязавшийся в Европе. Как отмечает П. Слотердайк, интерпретируя концепцию О. Шпенглера, «северо-западные европейцы – представляющие собой полнейшую противоположность грекам, которые любили блюсти границы, – должны быть по глубинной структуре психики своей помешанными на бесконечности психопатами, причем не в какой-то неглубокой оборонительной форме, а в форме наступательной, заставляющей устремляться все дальше и дальше. Во всем этом, наверное, есть несколько наблюдений, к которым следует отнестись серьезно. Ведь это правда, что в европейской культуре – вкупе с ее продолжением в культуре американской – налицо проблема инфинитизма, своего рода постоянная реакция неприятия конечности и принципиальная злость, которую вызывает стремление установить границы и пределы» ^{[8, С. 336-337]}.

Онтологический смысл этого фаустовского стремления к «постоянному превышению пределов и перманентному нарушению границ» ^{[8, С. 336]} есть трансгрессия. Ответом на экспансию западноевропейского трансгрессивного способа существования может стать абсолютная трансгрессия. Так или иначе, получившая колоссальные масштабы псевдоморфоза создает онтологические предпосылки для возникновения возможности абсолютной трансгрессии. Появление такой возможности есть симптом, иммунная реакция – подобная повышению температуры тела до опасных для жизни пределов. Организм усиленно борется с чужеродными элементами, но в такой борьбе он может «сгореть» и сам. Примерно то же самое происходит и в современной культуре. Мы наблюдаем иммунную реакцию, следствием которой может стать гибель самих культур, этих организмов высшего порядка.

Онтологические предпосылки возникновения ядерного оружия могут быть эксплицированы в учении М. Хайдеггера. Истоки современной ситуации, согласно философу, следует искать в европейской метафизике. Метафизика в понимании Хайдеггера есть познание бытия как сущего: как высшего, первоначального онтологического основания, как субстанции или субъекта. Бытие раскрывается не как бытие, но лишь как условие существования сущего. Уже здесь формируется характерное для европейской мысли отношение к бытию – забвение. Поскольку бытие не есть сущее, метафизика, ориентированная на сущее, есть забвение бытия. Европейская техника представляет собой закономерное звено в развитии этой метафизической установки, ее высшее и последнее проявление. Перевес сущего и забвение бытия получают все большие масштабы. Техника есть предел максимально возможного раскрытия сущего как только сущего, которое можно бесконечно эксплуатировать и потреблять: «Потребление всех материалов, включая сырье «человек», для технического производства неограниченной возможности изготовления всего потаенно обусловлено полной пустотой, в которой взвешено сущее, материал для «действительного». Эта пустота требует заполнения. Поскольку, однако, пустоту бытия – тем более что ее не удается ощутить как таковую – никогда не заполнить полнотой сущего, то для бегства от пустоты остается только одно, непрестанная организация сущего ради постоянной возможности его упорядочения как формы обеспечения обесцеленной деятельности» ^{[9, С. 190]}.

Пустота и бегство от пустоты – вот что определяет существование современного мира. Неосознаваемой пустоте бытия противопоставляется полнота сущего. Не ощущая удовлетворения от увеличения объемов производства и тотального потребления, человечество не находит ничего другого, как только интенсифицировать производство и потребление. Затем следует новый виток этого порочного круга. Результатом становится тотальное обесценивание сущего, поскольку его связь с бытием становится все более сокрытой: «Этот круговорот потребления ради полного израсходования есть уникальный процесс, отличающий историю мира, который превратился в немир» ^{[9, С. 190]}. Мир перестает быть сферой человеческого бытия. Все имеет свой конечный смысл в набирающем бесконечные обороты производстве: «Воздух поставлен на добывание азота, земные недра – руды, руда – на добычу, например, урана, уран – атомной энергии, которая может быть использована для разрушения или для мирных целей» ^{[10, С. 226]}.

Нетрудно предположить, что станет результатом подобного способа существования. «Невроз» планетарного масштаба, «невроз», охватывающий все человечество. В такой ситуации ядерное оружие как онтологическая возможность, позволяющая человечеству задуматься о том, что сущее само по себе – пустота, будет выступать одновременно в качестве максимально полного средства осуществления европейского нигилизма и в качестве пути возвращения к бытию.

Если все производится ради того, чтобы быть произведенным, и загнанное в этот порочный круг человечество уже не видит никаких высших целей своего существования, то, следуя мысли Хайдеггера, остается один радикальный путь: коллективное самоуничтожение. Ядерное оружие дает возможность израсходовать весь объем произведенного сущего в рекордно короткие сроки. На уровне бессознательного современный человек ощущает, что все это колоссальное множество вещей – ничто, что конечная цель и единственное назначение всей этой продукции – исчезнуть, перейти в небытие. В современном производстве существует феномен запланированного износа. Он составляет неотъемлемый структурный компонент логической цепочки производства – потребления – производства. Чтобы процесс производства-потребления не останавливался, произведенное должно быть потреблено до наступления износа. Причем происходить это должно как можно быстрее – во избежание остановок, которые сразу же обнаружат ужасающую пустоту современного существования. Но если назначение всего – быстрее исчезнуть, то ядерный взрыв как проявление абсолютной трансгрессии соответствует этой задаче наилучшим образом. Такой взрыв раскрывает истину, подлинный мотив и конечную цель всего, что делает современный человек. Одновременно он кладет конец этой бесконечной цепи производства и потребления. Воля к Ничто получает свое физическое воплощение.

Но у этой воли к Ничто есть и другой онтологический и экзистенциальный смысл. Смерть и Ничто представляют собой, согласно Хайдеггеру, предельные возможности бытия всего сущего, включая человека ^{[11, С. 295-303]}. Угроза ядерной войны ставит человека и все сущее перед лицом этой предельной возможности. Благодаря наличию угрозы ядерного конфликта становится ясно, что вся полнота сущего в любой момент может перейти в небытие. Таким образом, ничто включено в само сущее. Само сущее в качестве только сущего и есть Ничто. Осознание этого обстоятельства должно привести к «переоценке ценностей», к переориентации в отношении к вопросу о бытии. Столкнувшись с непосредственной и реальной возможностью Ничто, человек «отбрасывается» из погруженности в сущее к бытию. Вначале он должен будет вернуться к фундаментальному метафизическому вопросу: «Почему вообще есть сущее, а не Ничто?» ^[12]. От вопроса «почему есть» необходимо перейти к вопросу, что такое само это «есть». Тогда будет положен конец забвению бытия. Постановка всего сущего перед Ничто вскрывает другую возможность – возможность бытия. Ядерное оружие является одним из наиболее эффективных способов сделать возможность Ничто реально ощутимой и высветить возможность бытия.

Таким образом, у нас есть два пути. Либо производство-израсходование будет доведено до своего логического предела и Ничто из возможности перейдет в действительность (что будет означать тотальное исчезновение всего того, что сейчас полагается в качестве действительного). Либо мы опомнимся и вернемся к бытию.

Еще один вариант ответа на вопрос, почему появляется ядерное оружие и каков его философский смысл, дают концептуальные разработки Ж. Бодрийяра. Согласно мыслителю, ядерная война не является угрозой исчезновения всей реальности. Реальность уже исчезла – и ядерное оружие не причина, а одно из многих проявлений этого события. Современный мир характеризуется приоритетом виртуального, потенциального по отношению к актуальному, реальному. В эпоху господства метафизики соотношение было иным: потенциальное полагалось в качестве условия существования реального, следовательно, реальное обладало перевесом. Люди жили в мире реального. Сегодня мы существуем в пространстве виртуального, которое захватило все сферы человеческого бытия: экономику, политику, искусство, науку, повседневность. Возможность стала всем, реальность – лишь временным, спорадическим и лишенным значимости вариантом осуществления возможности. Реальность – это эпифеномен, разовое событие, подобное реальной бомбардировке Нагасаки и Хиросимы. Конечно, данное событие ужасно и катастрофично. Но возможность дальнейшего применения ядерного оружия по своим масштабам еще более ужасна. Собственно, сам акт реального применения атомной бомбы в 1945 году по своему смыслу был именно демонстрацией возможности. Возможность стала доминантным смыслом реальности.

Современное человечество живет в условиях возможности ядерного конфликта. И эта возможность не просто определяет наше существование, она и есть само наше существование. Как отмечает Бодрийяр: «Это то же самое, что несоизмеримость между орбитальной войной и территориальными войнами. Последние продолжаются повсеместно, но ядерная война при этом не разражается. Однако если бы не эта несоизмеримость, ядерный конфликт уже давно бы произошел. Мы живем под бомбами, которые не взрываются, и виртуальными катастрофами, которые не разражаются» ^{[13, С. 40]}. Преобладающую значимость имеет не сама ядерная война, но возможность такой войны. Но сама эта возможность более реальна, чем реальность. Ибо реальная орбитальная война будет представлена мгновенной вспышкой (или несколькими мгновенными вспышками), после чего уже не останется никакой человеческой реальности. В свою очередь, возможность определяет экономику и политику целых государств на десятилетия вперед. Ядерное оружие существует для того, чтобы реальной ядерной войны не было: «Оставим и виртуальную войну на ее орбите, ибо именно там она нас защищает: благодаря своей крайней абстрактности и чудовищной эксцентричности, ядерное оружие оказывается нашей лучшей защитой. И мы привыкаем жить в тени таких наростов, как орбитальная бомба, финансовая спекуляция, мировой долг, перенаселение (для которого пока не найдено орбитального решения, но надежда не потеряна)» ^{[13, С. 43-44]}.

Таким образом, согласно Бодрийяру, ядерная война – это еще один симулякр, составляющий содержание современного пространства гиперреальности.

То обстоятельство, что ядерное оружие не является средством для ведения реальных войн, отмечалось и другими авторами. Так, по мысли К. Ясперса, наличие подобного оружия и осознание возможных последствий его применения есть шаг на пути к сохранению мира: «Каждый человек помнит в наши дни об опасности, которую представляет для человеческой жизни атомная бомба. Поэтому войны не должно быть. Атомная бомба стала доводом – правда, еще слабым – в пользу сохранения мира, так как война несет в себе неизмеримую опасность для всех» ^{[14, С. 220]}. М. ван Кревельд отмечает, что «никто еще не смог додуматься, как можно вести ядерную войну и при этом избежать глобального суицида. Очевиднейшая истина состоит в том, что ядерное оружие является орудием массового убийства. Притом, что защиты от него нет, единственное, для чего оно годится – это для бойни, беспрецедентной по своей кровожадности и, вполне вероятно, последней в истории человечества. Но оно не может быть использовано для ведения войны в собственном смысле этого слова» ^{[15, С. 30-31]}.

Однако именно концепция Бодрийяра не просто исходит из констатации факта нереальности действительной ядерной войны, но вскрывает социально-онтологические основания того, почему угроза подобной войны все же составляет важнейший компонент существования современного социально-политического порядка.

К.Г. Юнг видел подлинный источник таких событий, как войны и революции, в коллективной психике человечества ^{[16, С. 177-291]}. Швейцарский психолог показал, что реальные угрозы существованию мира исходят изнутри – из глубин человеческой психики, из коллективного бессознательного и позиции, занимаемой сознанием. К числу таковых относится и угроза ядерной катастрофы, обусловленная психическими факторами: «Сегодня, как никогда прежде, становится очевидным, что опасность, всем нам угрожающая, исходит не от природы, а от человека, она коренится в психологии личности и психологии массы. Психическое расстройство представляет собой грозную опасность. От того, правильно или нет функционирует наше сознание, зависит все. Если определенные люди сегодня потеряют голову, завтра будет взорвана водородная бомба!» ^{[17, С. 168]}.

Из приведенной цитаты видно, что, в отличие от Ж. Бодрийяра и ряда других авторов, К.Г. Юнг не считает возможность ядерной войны заведомо маловероятным событием, относящимся к сфере виртуального. Психика человека иррациональна, а внутренний мир с его глубинами, восходящими к архаическим периодам существования человечества, не менее реален, чем внешний. Этот внутренний психический мир способен определять поступки и действия как отдельных индивидов, так и целых сообществ. И если во внешнем мире мы находим баланс сил и взаимное стратегическое сдерживание, то во внутреннем мире могут произойти процессы, последствия которых будет сложно спрогнозировать заранее (особенно, если принимать в расчет только социальные и политические факторы).

Справедливости ради заметим, что К.Г. Юнг не является первым мыслителем, обнаружившим непредсказуемый, иррациональный элемент, присущий феномену войны. Так, уже К. Клаузевиц, именуя войну «настоящим хамелеоном» ^{[18, C. 58]}, придает большое значение присущим ее природе факторам риска и случая. Однако если Клаузевиц приходит к выводу об иррациональном характере самой войны, то Юнг усматривает причины этой иррациональности не в имманентной логике вооруженного столкновения армий, но в глубинах коллективного бессознательного.

Причина нарушений психического равновесия заключается, согласно Юнгу, в чрезмерной односторонности сознательной установки. Европейскому человеку свойственно игнорировать импульсы, идущие от бессознательного, он привык во всем полагаться на свое сознание и на свой разум. Негативным следствием такой позиции становится то обстоятельство, что архетипы, в частности архетип тени, приобретают автономность и начинают образовывать в бессознательном установку, противоположную по отношению к сознательной. Чем большей односторонностью будет характеризоваться сознательная позиция, тем большую односторонность будет приобретать компенсирующая установка бессознательного. И рано или поздно плотина сознания будет прорвана и стихийные, архаические силы вырвутся наружу: «В противном же случае, когда сами по себе незначительные и интимнейшие движения отдельной человеческой души не будут осознаны, как и раньше, то они сольются в единую безмерную инертную массу и выплеснутся наружу в виде групповых сил и массовых движений. Никто не сможет удержать их тогда и привести к счастливому концу» ^{[16, С. 240]}.

Не следует забывать, что Юнг был учеником не только З. Фрейда, но и Ф. Ницше. От последнего он усвоил представление о том, что время, в котором мы живем, носит переломный характер: «Мы живем в эпоху «преображения образов богов», то есть основополагающих принципов и символов. Это смысл нашего времени, который, честно говоря, мы себе сознательно не выбирали. Он выражает процесс преобразования внутреннего и бессознательного человека. Итоги этого, чреватого любыми последствиями, изменения будут подведены грядущими поколениями, если человечество сможет избежать саморазрушения властью своей техники и науки» ^{[16, С. 240]}. В этой связи ядерное оружие можно рассматривать не только как элемент социально-политической жизни, но и как символ внутреннего состояния современного человечества. В психике пришли в движение силы, не менее колоссальные и взрывоопасные, чем ядерная бомба. И внутренний человек находится сегодня в подвешенном состоянии – он как никогда подобен ницшевскому человеку, который идет по мосту. Будет ли результатом этого перехода гибель, падение канатного плясуна, или созидание нового образа (и не только образа) человека – вопрос, на который все еще предстоит искать ответы.

Так или иначе, Юнг заострил внимание на иррациональном факторе человеческой психики. Архетипы войны и разрушения могут овладеть умами человечества, и тогда никакие рациональные доводы и расчеты не смогут воспрепятствовать глобальной катастрофе.

Философское учение Ф. Ницше изобилует футурологическими пассажами, предрекающими будущему человечеству череду войн, катастроф и разрушений: «Понятие политики целиком растворится в войне идей, все институты власти старого общества взлетят в воздух – они все покоятся на лжи: будут войны, как еще не бывало на земле» ^{[19, С. 277]}. ХХ век уже успел оправдать это предсказание философа: войны, каких никогда не было на земле, войны идей – со всем этим человечество уже столкнулось в период двух мировых войн. Точка в подобных войнах была поставлена двумя ядерными взрывами, в связи с чем следует обратить внимание на метафору взрыва в приведенной цитате. Ницшевские тексты полны таких метафор.

Восхождение нигилизма ознаменует, согласно Ницше, историю двух следующих столетий – то есть XX и XXI веков. «Вся наша европейская культура давно уже, в муке напряжения (растущего век от века), движется словно к катастрофе: тревожно, неволей, очертя голову: рекою, стремящейся к своему исходу, уже не помнящей себя, которой страшно опомниться» ^{[20, С. 31]}.

В черновике письма к Кайзеру Вильгельму II от 1888 года Ницше характеризует свою книгу как произведение, «которым возвещается о приближении чудовищного – кризиса, каких еще не бывало на земле, глубочайшей нравственной коллизии, с какой доводилось иметь дело человечеству, назревшего расставания со всем, чего до сих пор требовали, во что верили и что освящали» ^{[21, С. 349]}.

Вопрос, который следует поставить в свете этих пророчеств находящегося накануне безумия философа, заключается в следующем: исчерпал ли ХХ век все эти кризисы, катастрофы и небывалые ранее войны, или же второе столетие восхождения нигилизма принесет новую череду обвалов и потрясений? Будут ли это войны идей, территориальные войны, или же будет реализован наиболее катастрофический сценарий, масштабы которого Ницше еще не мог предвидеть в полном объеме?

В третьей части «Так говорил Заратустра» появляется образ огненного столба. Заратустра проходит мимо большого города, который в описании шута наделяется чертами Содома и Гоморры, и говорит: «Горе этому большому городу! – Мне хотелось бы увидеть огненный столб, в котором сгорит он! Ибо такие огненные столбы должны предшествовать великому полдню. Но всему свое время и своя собственная судьба» ^{[22, С. 183]}. («Wehe dieser grossen Stadt! – Und ich wollte, ich sähe schon die Feuersäule, in der sie verbrannt wird! Denn solche Feuersäulen müssen dem grossen Mittage vorangehn. Doch diess hat seine Zeit und sein eigenes Schicksal» ^{[23, С. 235]}).

Образ огненного столба дан в Библии (Исх 13:21). Но если в библейском тексте повествуется о Боге, который освещает и указывает путь Моисею и его народу, то у Ницше говорится об уничтожающем огне. Мог ли философ предполагать, что этот его образ получит материальное воплощение уже в ХХ столетии ^[24]?

В настоящем исследовании мы не ставили своей задачей делать какие-либо прогнозы. Мы стремились проанализировать варианты философского осмысления перспективы абсолютной трансгрессии, которая является одним из неотъемлемых компонентов существования современного мира. Возникновение такой перспективы было предопределено тем путем, которым шло человечество в своей культурной, экономической и социально-политической жизни в течение уже нескольких столетий. Появление ядерного оружия является одновременно следствием и ответом на кризис прежних ценностей и противоречия в бытии современного человечества. Угроза ядерной войны – будь она реальной, потенциальной или только виртуальной – представляет собой своеобразную точку бифуркации, в которой сейчас находится мир. Эта точка бифуркации знаменует переломный момент в судьбе, образе жизни и образе мыслей человечества.