Образ обновленчества и обновленцев в русской литературе 1920-х гг.

Головушкин Дмитрий Александрович доктор философских наук, кандидат исторических наук доцент, кафедра истории религий и теологии, Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена 191186, Россия, Санкт-Петербург, г. Санкт-Петербург, Набережная реки Мойки, 48, корпус 20 (Институт истории и социальных наук), каб. 214 Golovushkin Dmitrii Aleksandrovich Associate Professor, Department of History of Religions and Theology, A.I. Herzen Russian State Pedagogical University 191186, Russia, Sankt-Peterburg, g. Saint Petersburg, Naberezhnaya reki Moiki, 48, korpus 20 (Institut istorii i sotsial'nykh nauk), kab. 214 golovushkinda@mail.ru Другие публикации этого автора

« – Господи, – сказала матушка, посягая на локоны отца Федора, – неужели, Феденька, ты к обновленцам перейти собрался?

Такому направлению разговора отец Федор обрадовался.

– А почему, мать, не перейти мне к обновленцам? А обновленцы что, не люди?

– Люди, конечно, люди, – согласилась матушка ядовито, – как же, по иллюзионам ходят, алименты платят…

– Ну, и я по иллюзионам буду бегать.

– Бегай, пожалуйста.

– И буду бегать» ^[7].

Эта история про перевоплощение отца Федора (персонаж знаменитого произведения И. Ильфа и Е. Петрова) стала уже давно хрестоматийной, а изречения самого батюшки, бросившегося на поиски сокровищ мадам Петуховой, крылатыми. Однако за всей этой сценой стоит не только сатирической образ священника, которого алчность заставила сбросить рясу, но события и явления, куда более сложные, масштабные и драматичные.

В 1920-е годы Русскую православную церковь потряс обновленческий раскол. Он стал свидетельством не только ее потребностей в глубоких догматических, канонических и литургических реформах, но и многовековых болезней русской церкви – сервилизма, карьеризма, стяжательства и бюрократизации. Оформление раскола произошло не без участия специальных государственных структур, которые использовали внутрицекрковные разногласия в своей антирелигиозной политике, вовлекая в этот конфликт людей, дискредитировавших саму обновленческую идею. Как следствие, в исследовательской литературе существуют совершенно противоположные оценки обновленчества советского периода. Они варьируются от его обвинений в «ереси модернизма», религиозной / церковной реакции и предательстве интересов русской церкви, до понимания данного феномена в качестве модификации религиозно-реформаторского движения, имевшего целью укрепление позиций православия и православной церкви в новых социально-политических и культурных условиях ^{[1,3,8,11,12,13,17,18]}.

Этот разброс мнений говорит о том, что обновленчество советского периода это многоликое явление, в котором нашли соединение разнонаправленные элементы, конгломерат различных идей и людей, что было обусловлено чрезвычайной сложностью исторической эпохи, его непростым социальным и культурным контекстом. По этой причине, известный исследователь обновленческого движения 1920-х гг., А. Э. Краснов-Левитин, выделяет в нем четыре основные группы: «Первая – самая многочисленная – те самые батюшки требоисправители. Вторая – прохвосты, присоединившиеся к обновленчеству, в погоне за быстрой карьерой, спешившие воспользоваться свободой нравов, дозволенной обновленцам... Третья – идейные модернисты, искренне стремившиеся к обновлению церкви. Эти жили впроголодь, ютились в захудалых приходах, теснимые властями и своим духовным начальством и не признанные народом. Они почти все кончили в лагерях. Четвертая – идеологи обновленчества. Блестящие, талантливые честолюбивые люди, выплывшие на гребне революционной волны (так сказать, церковные Бонапарты)»^{[10, с. 118]}.

Этот факт не остался незамеченным и для русской литературы 1920-х гг., которая не только отразила, но и подчеркнула многие противоречивые, порочные, а зачастую и трагичные стороны этого феномена.

Значительное место проблеме обновленчества уделено в творчестве русской советской писательницы О. Д. Форш. Так в рассказе «Для базы», впервые опубликованном в 1924 году, она повествует о судьбе провинциального малограмотного дьякона по имени Мардарий, случайно оказавшегося в Москве, но мечта, которого оживлять жизнь «новым религиозным сознанием», привела его в лагерь обновленцев:

«Дьякон Мардарий в столице больше слыхал о том новом, что творилось в церковных кругах, но, как и в Дубовой Луке, это все были злые сплетни, а сам он еще приблизиться к делу не мог. Приход его был из “мертвых” (сторонники патриарха Тихона (Белавина) – Д. Г.), и батюшка в проповедях норовил завернуть про последние дни и печать Антихриста. Конечно, все это с указанием на далекое прошлое Византии и гонение императора – арианина.

Но преотлично все знали, где сия Византия и кто будет сей арианин. А управдом Сютников, между всем прочим, и богоспец, он проведал всю платформу живцов: и кому будут давать красные митры, и кто замечен в «сокрытии ценностей», и сколь много вдовых попов с разрешения ВЦУ (обновленческое Высшее Церковное Управление – Д.Г.) поженились.

Он же приносил живцовский ^[5] «журнал для всех» с подсчетом на полях, сколько раз упомянуто слово “экс-пло-а-та-ция”, и прочие советские митинговые слова, вместо прежних слов божественных. А последний листок, богоспец Сютников вырезал и наклеил на твердый картон. Это было объявление о дешевой продаже плащаниц, подсвечников и хоругвий с плагиатным от гостиного двора выкриком, вроде рекламы крест на крест: «Все для церквей»!

Сютников, злорадно хихикая, берег этот листок для каких-то иных времен. А дьякону Мардарию одно любопытство: – самому поглядеть, удостовериться, точно ли живцы – антихристы? Прочтя как то раз о “совместном” выступлении, все дела неотложные бросил, в партикулярный свой костюмчик оделся, волосы шарфиком обвязал. – Хоть и модны “стрижи”, а не всякому просто, поднять руки на волосы. Молитва над ними.

Тайком ускользнул на заседание Мардарий – и в самую точку попал. Главный один доказывал, как именно вышел в церкви раскол.

Мардарий не отрывался от главного. На эстраду перед несметным народом тот выбежал и стал говорить. Разве словами? Нет. Будто чирк – подожжет, и взовьется ракета и вокруг огнями цветно... А он им упасть не дает, еще и еще...

Сразу Мардарий не понял смысла слов, боялся понять. Все, о чем он сам при царе еще, не то что робко подумывал – куды не сумел бы! – А скорей все то, от чего больно бывало, и стыдно бывало, – вот про все это проповедник, как по самой умной книжке.

А войну то, войну как разделал! Пушки, чугунные неодушевленные орудия, говорит, святой водой окропляли, чтоб им без промаха бить людей.

И про все это таким ураганом, взметает вверх, в стороны руки, сверкают глаза, весь бледный, яростный...

– Божья гроза, – шепчет Мардарий, – божья гроза.

Как девушка, скромный дьякон вовлекся в вихрь проповедника и весь замер в одном: за что скажет, за то и помру.

А говорит проповедник слова: социализм, революция... примем гонение и смерть за новое религиозное сознание.

Мардарию вспоминается, как тогда в вагоне он взволновался от всего, что видел, и как потушил в себе новый интерес, не зная, смеет ли он, духовное лицо, сопричтись революции. Теперь он видит, что смеет и как это надо.

– Кто принадлежит к прогрессивному духовенству, кто знает что церкви нужен сдвиг? Идите к нам!

Трепещет и стыдится Мардарий: неужто он сам и есть прогрессивное духовенство, – ведь двух слов связать не умеет.

И хоть слышит сзади, не понимает насмешливых возгласов:

– При царе бы войну и корили!

– Задним числом дешевле стоит!..

А тот на эстраде рассказывал, как они, несколько человек, сделали церковный переворот, и теперь все в церкви по-новому. – В одной любви христовой и строительстве праведном...

Как только этот проповедник окончил, Мардарий других и слушать не стал, побежал домой.

Скрипит чуть подмерзший снежок, белая улица, и вдруг радость от нее, как от той белой дороги, когда с парнями ходил в Ордынок. Молодость воротилась и вознесла. Вот пусть бы сейчас все те разговоры, в вагоне. Сейчас сказал бы тем, профессорам соборным, и кавалеру и флотскому: я вам родня. Я, дьякон Мардарий из Дубовой Луки, тоже знаю, за что собственно мне помереть. Да, за новую, за живую церковь!

Тихо пробрался в свой коридор дьякон Мардарий, тихо отперся ключом. Не раздеваясь, взял со стола ножницы, и, сияя детскими веселыми глазами, отрезал целиком свою забранную в кулак косицу.

Дьяконица проснулась. Замученная, безброво и тупо смотрела на мужа. Потом она глянула вниз на половицу. На половице, свернувшись кольцом, как змея, чернела густая дьяконова волна.

– Остриг!..» ^{[15, с. 251 – 254]}.

Итог Мардария, как и многих других, ему подобных, печален. Вместо исполнения заветной мечты «жить и помереть за Христову правду» он сталкивается с суровой реальностью раскола – с требованием «отбирать у духовных лиц подписку о признании ВЦУ» ^{[15, с. 255]}. Общая растерянность и семейные обстоятельства вынуждают его идти запевалом в трактир «Кафе Козерог», петь «Яблочко». В результате, как оказалось, он «ехал сюда, чтобы свой сан оправдать. А сан-то... сан – для базы» ^{[15, с. 251]}.

В другом известном произведении О. Д. Форш «Живцы», описывается один из популярных в 1920-е годы диспутов о религии. Он почти бессюжетен, но очень реалистично передает бурную и напряженную атмосферу дискуссии, в которой участвуют представители различных конфессий, в том числе и лидеры обновленческой фракции.

«Любимый рабочий батюшка», который первый выходит на сцену – это никто иной как священник Александр Иванович Боярский – один из идеологов обновленческого движения советского периода, человек ярких дарований и наиболее авторитетнейший руководитель Петроградской церкви. Именно он олицетворяет собой образ «идейного модерниста», церковного деятеля, который «не мог нравиться безбожным властям» ^{[14, с. 88]}.

«Какая древняя и какая новая, еще не бывшая, Русь!

Вспыхнула и засияла огромная люстра. Стало сразу проще, будто попало в газету, выдохлось...

Рабочий батюшка хвалит социализм:

– Наилучшая почва для развития истинной жизни во Христе, а потому РСФСР нам по пути.

И по пальцам обещает формы: открытие церковных врат, обряд пересмотрен, суеверия изъяты... И шепоты:

– Самого бога изымите, живцы-товарищи!

А на эстраде баптист. Рукой сверху вниз рубит:

– Признайте одно евангелие, и врата не только откроются, они падут на пол, иконы тоже падут на пол.

И встают и кричат:

– Сам пади на пол!

Вступается рабочий батюшка. Берет графин с водой, наливает в стакан.

– Живец фокус покажет, – злословят из «мертвых».

– Есть содержание, есть форма. Вода – религия, стакан – обряды.

И вдруг вспыхнул чем-то своим, древним, против сектанта:

– И сами-то вы не обошлись без формы»! ^{[16, с. 533 – 534]}

«Оратор-протоирей» – это Александр Иванович Введенский, другой не менее известный лидер обновленческой церкви 1920-х – 1940-х гг., выдающийся проповедник и христианский апологет, который после возведения в 1924 году в сан «митрополита Лондонского и всея Европы» стал именоваться «митрополитом-Апологетом-Благовестником». Однако А. И. Введенский и Русская православная церковь в эти годы испытаний разделили общую участь – трагедию раскола. «Как церковь была разделена на два непримиримых лагеря, так и в А. И. Введенском на протяжении всей его жизни боролись два человека. Судьба бунтаря и реформатора соединилась с судьбой человека, предавшего идеи обновления и вставшего на путь унизительных компромиссов» ^{[2, с. 316 – 317]}. О. Д. Форш, очень тонко удалось передать эту внутреннюю двойственность обновленческого деятеля, его трусость и авантюризм, в сочетании с искренней верой в идеи религиозного обновления и христианского социализма.

«Говорит главный, в черном подряснике, в белых баш­маках. Крест кокетливо, на тонкой цепочке, чуть-чуть, как брелок.

Революционно, нет – митингово, говорит об изъятии ценностей, о черносотенной пропаганде, о соборе в Карловицах, где духовенству предложена была тактика белых генералов: восстановить дом Романовых.

От быстроты то воздетых, то опущенных рук струят­ся складки подрясника, широкий византийский рукав общелкивает запястье, голос пронзительно бьет по слу­ху. В конце речи он побеждает, большинство вовлекает­ся в истерический его вихрь. Плачут, охают прихожан­ки. Но удивительно: плачет и поэт, попавший сюда из озер заонежских.

– А вас чем растрогал?

– А мне образ прекрасный вспомнился с девятого тягла: развеваются так-то вот складки, а сам-то он – Христофор-голова песья.

Но соборный по-иному:

– Пусть себе митингует, о Христе бы не следовало по-актерски.

– Не смею так судить, – говорит соборному стри­женый батюшка, соблазненный живцами, – но Авва один говорит: по произволению свыше, человек духовно­го дара бывает с виду «аки бес», дабы через него легко не хитилась благодать.

И безотносительно решает соборный:

– Благодать так, с нахрапу, нельзя... Ее голой ру­кой словно рака, не взять.

Протоиерей кончил речь. Вдруг, побледневший, он выкликнул:

– Какая гибель, какая пустота в душе без Христа!

Как-то покачнулся, минуту казалось – упадет и за­бьется. Нет, дошел. Сел и вдруг жалко улыбнулся. Улыбка беспомощная и замученная на миг сделала его похожим на одного из безумных апостолов Врубеля.

– Шкодлив, шкодлив, а ведь пугается, – сказал ста­рик в полушубке.

– Истинно одержим»! ^{[16, с. 537 – 538]}

Выразителен образ старушонки Гуссовой, с которым связан не только реальный случай, произошедший с А. И. Введенским (12 июня 1922 года он был ранен в голову камнем, брошенным одной из женщин), но который также отражает общее отношение значительной части православных верующих к обновленческой церкви. Обновленцы в свою очередь использовали этот прецедент для того чтобы представить обновленческого лидера «первомучеником живой церкви».

«А ведь Гуссова старушонка жива и все тот же ее норов...

Только в то время она стремилась подбросить свою вязанку на костер герою, а в дни наши она про­сто камнем проломила голову... просто оратору-про­тоиерею.

Старушонку спрятали куда надо. Но как та древняя, так и эта уже неразрывна с биографией пострадавшего. И сам он, и все живцы (уменьшительное от живой церк­ви), беспрестанно поминают событие, так что в публике голоса:

– Неразменный ваш рубль!

– Стригут со старушонки купоны»! ^{[16, с. 533]}

И наконец, О. Д. Форш аллегорично рисует печальный конец обновленчества, вступившего на путь сотрудничества с антирелигиозной властью и попытавшегося богословски обосновать свое принятие социальной революции и коммунистической идеи.

«А иерей за иереем, как с амвона, с эстрады:

– Мы с большевиками к одной цели. Только мето­ды разные... но мы – с большевиками! Церковь аполитич­на, и так как для нас «несть власти, аще не от бога» – на октябрьские торжества колоколами отзовемся и мы. Да, будет советский трезвон!

И поняла Гуссова старушонка:

– Знать, иконы опять внесут в школы, и венчаться солдатам по-старому.

Но тут красный профессор (имеется ввиду нарком просвещения А. В. Луначарский – Д. Г.), тот что в сандалиях, поднялся на, эстраду и рраз... убил старушонку. Впрочем, убил он и батюшек-живцов.

Небольшого он росту, из-за пюпитра то правая, то левая рука, с тем ударом по воздуху, как пловец по воде.

Назад откинутая голова, дрожат черные космы над ястребиным лицом. Весь крепко свинчен, слова молот­ками:

– Товарищи! Духовные ораторы не знают значения слова социализм и, извините меня, – христиан­ства. Они никогда и нигде: ни в пути, ни в цели сов­пасть не могут. Они враждебны. Ссылка на первые ве­ка? А вот не угодно ли от Павла колоссянам...

И с разбегу красный профессор наизусть:

– Быть в эсхатологическом напряжении – значит быть вне стихии социального. Новое движение должно осознать: или с ними, или с нами...

– Молодец коммунист! Быка за рога, на сковородку живцов!

Оратор набрал воздуху, руками, как по волнам, и в полный голос:

– Товарищи, подозрительный признак... церковь ставит ставку на советскую власть!

– Брра-во! – рукоплещут рабфаки и буденовские шлемы и ожившие «мертвые» приходы.

Небольшой красный вдруг выше ростом и молотком... наповал.

– Товарищи, если мистика христианства выдохлась, если церковь не умеет себя защитить собственной силой, а сбивается на нашу, не назрел ли вопрос – объявить все, прежде бывшее предметом веры: ми-фо-ло-ге-мами?

– Но если, товарищи, это так, и новое церковное движение не может ничего противопоставить коммуниз­му, представители его нас так любят, то почему бы не вступить им просто в коммунистическую партию?

– Товарищи!..

– Не выражайтесь!

Но это был один только голос. Всеобщий восторг и хлопанье, и визг, и хохот. Торжествовала «мертвая цер­ковь», сияли католики.

И толкая, колыхаясь от смеха, твердоликий собор­ный свою попадью:

– Плещи, мать, сему коммунисту – обремизил живцов»! ^{[16, с. 539 – 540]}

Действительно, идеолог и стратег обновленческого раскола Л. Д. Троцкий рассматривал обновленчество как «опаснейшего врага завтрашнего дня», которого необходимо в нужный момент превратить в «выкидыш». В своей записке в Политбюро ЦК РКП (б) о политике по отношению к церкви от 30 марта 1922 года он настоятельно подчеркивал: «… 5. Если бы медленно определяющееся буржуазно-соглашательское сменовеховское крыло церкви развилось и укрепилось, то она стала бы для социалистической революции гораздо опаснее церкви в ее нынешнем виде. Ибо, принимая покровительственную “советскую” окраску “передовое” духовенство открывает себе тем самым возможность проникновения и в те передовые слои трудящихся, которые составляют или должны составить нашу опору. 6. Поэтому сменовеховское духовенство надлежит рассматривать, как опаснейшего врага завтрашнего дня. Но именно завтрашнего. Сегодня же надо повалить контрреволюционную часть церковников, в руках коих фактическое управление церковью. В этой борьбе мы должны опереться на сменовеховское духовенство, не ангажируясь политически, а тем более принципиально. (Позорные передовые статьи в партийных газетах о том, что “богородице приятнее молитвы накормленных детишек, чем мертвые камни” и пр.). 7. Чем более решительный, резкий, бурный и насильственный характер примет разрыв сменовеховского крыла с черносотенным, тем выгоднее будет наша позиция. Как сказано, под “советским” знаменем совершаются попытки буржуазной реформации провославной церкви. Чтобы этой запоздалой реформации совершиться, ей нужно время. Вот этого-то времени мы ей не дадим, форсируя события, не давая сменовеховским вождям очухаться. … 10. К моменту созыва собора нам надо подготовить теоретическую и пропогандистскую кампанию против обновленной церкви. Просто перескочить чрез буржуазную реформацию церкви не удастся. Надо, стало быть, превратить ее в выкидыш. А для этого надо прежде всего вооружить партию историко-теоретическим пониманием судеб православной церкви и ее взаимоотношений с государством, классами и пролетарской революцией» ^{[6, с. 162 – 163]}.

Заискивание обновленцев перед советской властью и его прислужничество ей не остались не замеченными С. А. Есениным. В стихотворении «Русь бесприютная» он пишет следующие строчки:

«Товарищи, сегодня в горе я,

Проснулась боль

В угасшем скандалисте!

Мне вспомнилась

Печальная история –

История об Оливере Твисте.

Мы все по-разному

Судьбой своей оплаканы.

Кто крепость знал,

Кому Сибирь знакома.

Знать, потому теперь

Попы и дьяконы

О здравьи молятся

Всех членов Совнаркома» ^{[4, с. 98]}.

Это была темная сторона обновленчества советской эпохи. Как отмечает А. Э. Левитин-Краснов: «Тягчайший главный грех обновленцев не в «неканоничности» (это можно было бы еще простить, как прощаем мы этот грех Англиканской церкви, первоиерарха которой недавно с таким почетом принимал Патриарх), а в том, что они действовали нехристианскими, безнравственными методами. Не то страшно, что А. И. Введенский был женат, а страшно то, что он, будучи епископом, подавал «черные списки» в ГПУ, требовал лишения сана заключенного Патриарха, был пособником людей, убивших Митрополита Вениамина и хотевших убить Патриарха. Не то страшно, что А. И. Введенский совершал Евхаристию на воде (факт, кстати сказать, мне неизвестный и совершенно неправдоподобный), а страшно то, что В. Д. Красницкий совершал литургию в полном смысле этого слова на человеческой крови. Не то страшно, что отдельные обновленцы отвергали монашество и посты. Отвергают же монашество и посты большинство деятелей экуменического движения, однако мы с ними сотрудничаем, – а страшно то, что они отвергали евангельскую заповедь любви, когда доносили на людей и предавали их на мучения и смерть, и подобно Иоанну Грозному, питались человеческим мясом. … Главный грех обновленчества – не антиканоничность, а предательство, доносы, ложь, человекоугодничество» ^{[9, с. 110 – 111]}.

Таким образом, русская литература 1920-х гг. смогла одновременно передать колорит исторического и культурного контекста, в котором развивалось обновленческое движение данного периода, его внутреннюю неоднородность и противоречивость, а также восприятие обществом обновленческих инициатив и самой обновленческой церкви.