Между правом и правдой: о некоторых особенностях русской гражданской культуры

Угрин Иван Михайлович кандидат политических наук научный сотрудник Института философии РАН 109240, Россия, Москва область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 Ugrin Ivan Mikhailovich PhD in Politics Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences; Associate Professor, Department of Political Science, State Academic University for the Humanities 109240, Russia, Moskva oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 ivan_ugrin@mail.ru Другие публикации этого автора

Существует множество теорий гражданского общества. Перечислять их здесь нет смысла. Гражданское общество мы понимаем предельно просто и одновременно обширно: гражданское общество – это совокупность всех граждан, сознательно принимающих участие в политической жизни. Ключевое слово здесь – сознательно. Развитие гражданского общества есть, в первую очередь, развитие гражданского сознания и самосознания. Как коллективного, так и индивидуального. По мере того, как человек все более полно сознает себя членом общества, в котором живет, и понимает механизмы влияния на его преобразование, и, понимая, совершает выбор в сторону того или иного рода действия или бездействия, – по мере этого, происходит становление и развитие гражданской культуры.

Форм осмысления человеком того общества, в котором он живет, и своей роли в ней, а также путей эволюции этого общества (или, быть может, отказа от эволюции вообще), а также необходимости вносить свой вклад в дело эволюции или, наоборот, консервирования сложившегося положения вещей, –этих форм было и есть огромное число. По тем или иным причинам одни из них одерживают победу на арене исторической битвы за человеческие умы. Как правило, на определенный промежуток времени (одну историческую эпоху). Другие ждут своего часа. Развитие гражданской культуры подразумевает, что человек самостоятельно стремится понять и осмыслить все то, о чем размышляли и что стремились понять многие до него. Конечно, поиск в очень редких случаях приводит к созданию новой теории или внесению заметного вклада в развитие политической мысли. Те, кто начинают такого рода поиск, почти всегда заканчивают его выбором одной из уже сложившихся теорий или парадигм, которые оказались близки им в силу индивидуального психического склада, воспитания, уровня образования, личного опыта и т. п. Но в массе своей люди ничего не выбирают и ничего не ищут. Они пассивно воспринимают ту информацию, которая льется на них через средства массовой информации, и тогда их представления о своих гражданских правах и обязанностях ограничиваются тем набором красивых (но зачастую пустых) фраз, которые они краем уха уловили при просмотре телевизоре или краем глаза зацепили при чтении газеты. Говорить о сознательности в этом случае не приходится. Особенно учитывая тот факт, что те, кто определяют работу СМИ, редко заинтересованы в том, чтобы уровень сознательного отношения рядового гражданина к происходящих событиям возрастал.

Другой источник (помимо СМИ), из которого члены общества черпают знания, необходимые для выработки стратегии политического поведения, –традиция. Это жизненный опыт, запечатленный прошлыми поколениями в определенных принципах и нормах, которые создают стереотипы взаимодействия человека и власти. Эти принципы и нормы осваиваются людьми чаще всего бессознательно. Сыновья перенимают их от своих отцов, а те от своих отцов и т. д. Третьим источником выступает социальный опыт человека, его опыт взаимоотношений с властными структурами (или людьми, имеющими непосредственную связь с политикой), а также опыт такого взаимоотношения его ближайшего окружения. Этот опыт также оказывает значительное и опять же очень часто неподконтрольное разуму воздействие на формирование гражданской позиции, выбор того или иного способа взаимодействия с властью и всем, что ассоциируется с ней.

В какой же степени уместно говорить о сознательности вообще? Верно говорить об эволюции политического сознания. Сознание человека средних веков в разы более забито, темно и ограничено, нежели сознание современного человека. Представление о власти, как о чем-то стоящим недосягаемо высоко, над обывателем, над простым тружеником, кажется сейчас нам диким. Власть, сакрализованная, овеянная ореолом таинственности, внушает страх и трепет, но только тогда, когда ты не обладаешь достаточной информацией о том, что на самом деле из себя представляют люди, обладающие властью. При более пристальном взгляде на лица исторических фигур кажется абсурдным «обожествление» того или иного монарха, а тем более целого рода правителей. Божественного в них оказывается не больше, чем в любом другом человеке. А наследование престола по крови ничем другим, кроме как невежеством масс и инстинктивным желанием «господина» передать потомку свою собственность (в виде государства), объяснить нельзя. Но люди так жили на протяжение столетий и воспринимали подобное положение вещей как норму.

Верно сказать, что произошли определенные положительные сдвиги в политическом сознании народов. Но верно так же сказать, что несмотря на все революции, гражданские войны, социальные катаклизмы и потрясения, эти сдвиги не столь уж значительны. Человек по-прежнему мало чего понимает в том, что происходит, в том, каковы реальные движущие силы тех или иных политических событий, в том, что из себя представляет общество, в котором он живет, в том, как оставаться свободным от потока лжеинформации, льющейся на него со всех сторон. И это проблема. В связи с этой проблемой встает вопрос о рождении гражданина. О рождении, которому лишь предстоит случится. Опасно строить иллюзии на этот счет. Опасно полагать, что достаточно дать свободу, лишить опеки со стороны государства, и гражданин, а вместе с ним и гражданское общество, выйдут сами из ниоткуда и устранят все противоречия. За эти иллюзии российское общество поплатилось «лихими девяностыми», когда единственной внегосударственной самоорганизующейся силой оказались преступные группировки. Может это и было то гражданское общество, которого ждали?

Демократия как форма человеческого общежития получила наибольшее распространение в современности. Многие видят в ней безусловное благо, но демократия – двуликий янус. С одной стороны, она обеспечивает свободное волеизъявление всех без исключения членов общества. И в этом ее – демократии – непреходящая заслуга. Если быть точным, демократия не защищает свободу, она защищают свободу воли. Свобода воли – необходимое условие для того, чтобы человек стал свободным, но недостаточное. С другой стороны, демократия предписывает покорность большинству. Демократия, ставя власть народа высшей ценностью, проходит мимо того факта, что народ не есть нечто безусловно «разумное и правое». Народ в самом простом понимании этого слова есть совокупность граждан, и демократия подразумевает то, что основные вопросы совместной жизни они решают голосованием, где приоритет отдается позиции большинства. Но если сорвать пелену иллюзий, то становится очевидным, что большинство, как правило, голосует бессознательно, а потому очень часто оказывается не правым, выбирает не лучшую альтернативу из имеющихся. И никакой прямой связи между количеством людей, принимающих участие в принятии решения, и качеством этого решения не просматривается. Власть народа совсем не равна власти разума или хотя бы разумной власти. В этом корень проблемы. И, конечно, решение ее не в отказе от демократии, но в повышении качества коллективного сознания. Только по мере роста качества политического сознания, будет происходит действительное развитие гражданской культуры.

В этом ракурсе противопоставление гражданского общества и государства теряют свою актуальность. Оно целесообразно в том случае, если государство чрезмерно распространяет себя, подчиняя своему влиянию те сферы жизни, где ему не место. Но сам по себе уход от государства, уменьшение его давления и силы, разумен лишь до определенного предела. Государство – не противоположность гражданскому обществу, оно при естественном положении вещей его продолжение. Оно становится враждебным гражданскому обществу лишь тогда, когда само гражданское общество отчужденно от дел, которые призвано решать государство. Безусловно власть имущие хотят сохранить свое положение и использует все подручные средства для этого. Но это показатель общего уровня политической культуры общества. Тоталитарное государство возможно лишь при условии, что большинство готово подчиняться и прогибаться перед «тотальной силой». «Культ вождя» возможен лишь там, где еще не изжиты традиции идолопоклонства. Нет нужды воевать против государства, потому что единственно разумный путь – изменять государство, то есть повышать духовный и культурный уровень людей, составляющих его костяк. Сменяемость этих людей сама по себе не может дать многого (хотя иногда и бывает необходимой), ведь те, кто приходят на смену, редко оказываются более ответственными, честными и знающими по сравнению со своими предшественниками.

Следует признать одну простую истину: гражданин – это феномен, а не массовое явление. И бессмысленно винить в этом кого-то; реальность такая, какая она есть. Если мы хотим, чтобы российское государство было эффективным, социально ориентированным, некоррумпированным и подотчетным, стоит задуматься о собственной культуре и собственной активности в вопросах политической жизни. Государство – это люди. И все они были воспитаны в одном обществе, и они несут в себе его характерные черты в свернутом виде. Элита отчуждена от народа до тех пор, пока народ не чувствует ответственности за свою собственную судьбу и позволяет элите использовать его в своих интересах. Какой смысл в том, чтобы рассуждать о недостатках элиты и призывать к замене одних на других? На смену приходят новая элита, такая же или еще хуже по своему качеству. Пока сознание масс не изменилось и уровень культуры оставляет желать лучшего, манипуляция коллективным сознанием будет продолжаться. Справедливо писал И. Кант: «Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, так же как и старые, будут служить помочами для бездумной толпы»^[1]. Единственное дело, которое может дать плоды в долгосрочной перспективе эволюции политических отношений, – создание гражданского общества с опорой на новый – более высокий – уровень политического сознания. Речь идет об эволюции человека, духовной и материальной, раскрытии его внутреннего потенциала, его разума. Только там, где есть эволюция человека, есть эволюция общества. И прежде, чем родится гражданское общество, должен родиться гражданин.

***

В силу тех исторических условий, в которых происходило формирование российского государства, становление гражданской культуры не могло происходить независимо от воздействия внешних факторов, то есть культур иных народов и в первую очередь европейских. В XIV-XV веках процесс собирания русских земель проходит параллельно с процессом созидания единого культурного поля, определяемого духом православного учения. Российское государство выступает в роли христианской державы, тем самым противопоставляя себя Востоку и получая нравственное оправдание борьбе с татаро-монгольским игом и дальнейшему продвижению за Урал. Православный фактор, став решающим культурообразующим фактором на несколько столетий, предопределил многие культурные особенности нашей страны^[2]. Он оградил русский народ от поглощения его исламской цивилизацией, надвигающейся с Юга и позже из Средней Азии. Но в то же время он сделал русскую цивилизацию иной и в сравнении с европейской. Разница между католицизмом и православием слишком значительна, чтобы возможно было становление единой цивилизации в лоне этих двух конфессий. Европа и Россия вышли из христианства, в этом заключается их родство. Но они вышли из двух очень отличных друг от друга течений христианской культуры, а потому родство их носит очень противоречивый характер. Россия – эта другая Европа. Потому европейцы всегда испытывали перед русскими бессознательный страх, видели в России угрозу своему существованию. Это объясняется тем, что Россия в зеркале Европы – ее «альтер эго», второе «я», от которого она прячется и которое она не в силах постигнуть.

Гражданская культура в Европе получила более ранее развитие, хотя оно, об этом не стоит забывать, не завершено. Европейская гражданская культура не абсолютна и не универсальна. Однако по причине того, что именно Европа впервые подняла вопрос о гражданских свободах не только в теории, в рассуждениях отдельных мыслителей, но на практике, сделав его краеугольным камнем политической жизни, – по этой причине все остальные народы вынуждены были так или иначе соотносить свой гражданский быт с теми порядками, которые утвердились в Европе и Америке, ставшей Новой Европой. Россия как старый сосед европейских стран, имеющий с ними давнюю историю взаимодействия (как вооруженных столкновений, так и сотрудничества), была и остается особенно чутка к веяниям европейской культуры. Россия – это другая Европа, и в этом факте кроется решение загадки столь яростного противостояния славянофилов и западников. Для западников очевидно, что Россия – это Европа, и что без освоения европейского наследия у России нет будущего, ибо на стороне Европы прогресс. Для славянофилов очевидны существенные отличия российской цивилизации от европейской и негативные стороны последней.

О кризисных тенденциях внутри европейской цивилизации, набиравших оборот в 19 веке, верно писал И. В. Киреевский: «Так западный человек, исключительным развитием своего отвлеченного разума утратив веру во все убеждения, не из одного отвлеченного разума исходящие, вследствие развития этого разума потерял и последнюю веру свою в его всемогущество. Таким образом был он принужден или довольствоваться состоянием полускотского равнодушия ко всему, что выше чувственных интересов и торговых расчетов (так сделали многие, но многие не могли, ибо еще сохранившимися остатками прежней жизни Европы были развиты иначе), или должен был опять возвратиться к тем отвергнутым убеждениям, которые одушевляли Запад прежде конечного развития отвлеченного разума, – так сделали некоторые; но другие не могли потому, что убеждения эти, как они образовались в историческом развитии Западной Европы, были уже проникнуты разлагающим действием отвлеченного разума и потому из первобытной сферы своей, из самостоятельной полноты и независимости, перешли на степень разумной системы и оттого являлись сознанию человека западного как односторонность разума, вместо того чтобы быть его высшим, живительным началом»^[3]. Эти кризисные тенденции, имевшие разлагающие значения для души человека, не только не были преодолены к началу века XXI-го, но достигли своего апогея, представ в безобразном лице Постмодерна.

Славянофилы были правы, когда писали о тех опасностях, которые исходят от Европы, о том, что далеко не всему следует учиться у Запада. Но западники были правы не меньше, утверждая то, что учиться нужно и очень многому. Дилемма: «Россия – Европа» или «Россия – не Европа», - глупа. Она проходит мимо сути. Противоречия и трагедии русской гражданской жизни были во многом обусловлены господством подобного рода вилки в сознании русских интеллигентов. Не отчуждение от европейской культуры, но творческое переосмысление ее наследия – единственное, что может помочь утверждению русской самобытности и вместе с тем вывести Россию из круга самоограниченности. Победа марксизма на культурном пространстве не могла осуществить эту задачу, поскольку марксизм – это часть европейской культуры вполне определенной эпохи, и марксизм в принципе не способен найти решение тех проблем, которые ставили славянофилы, а позже представители русской религиозной философии. Марксизм, как это ни странно, позволил России сохранить свою самобытность и остаться «другой Европой», но лишь на короткий промежуток времени. Идеи Маркса имеют ограниченный ареал применения, и превращение этих идей во всеобъемлющее учение жизни – затея бессмысленная и заранее обреченная на провал. Триумф либерального дискурса после ошеломительного краха марксизма на советском пространстве также не позволил и не мог позволить выйти из капкана вышеназванной дилеммы, потому что это безрассудный уклон в сторону западничества. Последовавший за ним откат в сторону консервативных умонастроений закономерен. Россия –это другая Европа, но она еще не нашла себя вполне в этом качестве.

Трансформации ментальности западного человека (которые красочно характеризовал И. В. Киреевский) привели к тому его положению, что «правда» стало частным делом каждого, то есть «правды» не стало вовсе, ибо правда по определению не может быть частной. Частным может быть мнение или позиция. Отсюда торжество либерального взгляда на мир, при котором остается лишь одно – консенсус на взаимовыгодных условиях частных «правд», то есть интересов, которые к правде не имеют никакого отношения. Понятие «правды» в социальном ракурсе предполагает существование неких универсальных начал, стоящих поверх индивидуального разума человека. Оно предполагает существование разума, превышающего личный разум, а также возможность переустройства общества согласно этим универсальным началам и этому высшему разуму. Кто-то скажет, что существование таких начал – это вопрос веры, а вера – это личное дело каждого. В этом есть ловушка либерального дискурса. Безусловно веру нельзя насадить искусственно, ибо насильственно привитая вера – уже не вера, а страх. Но дело в том, что именно принятие универсального, стоящего за границами частного, лежит в основе всякого подлинно культурного начинания. Если верить античным философам, культура держится на трех китах – истина, добро, красота. И не было бы науки и философии, если бы люди на протяжении веков не стремились к истине. И не было оснований для нравственной жизни, если бы категории добра и справедливости не жили и не давали плода в душах человеческих. И не было искусства, если бы художники самых разных направлений не служили божеству красоты. Нивелирование этих универсальных начал в сознании человека ведет к гибели культуры.

Для кого-то ее гибель приемлема, и частное право на мнение будет видится такому человеку гораздо более ценной вещью, чем культура. Что ему истина, добро и красота, если он хочет мастерить свою «истину», свое «добро» и свою «красоту»? Но тогда «истин» становится бессчетное количество, они плодятся как мухи, и мир повергается в хаос, и не остается никакой другой общей истины, кроме истины рассудка и животных потребностей. В России еще живо понятие «правда». Для вышеописанной категории людей это понятие кажется главным недостатком русской культуры, от которого следует избавиться в первую очередь. Избавиться от него, значило бы избавиться от всей русской культуры. Но есть и другие люди, которые живут правдой и жаждут правды. Они есть соль русской земли. Это не значит, что эти люди уже знают правду во всей полноте, что они совершенны и безупречны. Они ошибались и ошибаются, но сознание правды ведет их вперед и вместе с ними весь русский народ. «Как бы не оценивали российскую революцию, одно несомненно: в ней проявилось громадное напряжение русского народа в искании политической и социальной правды. Русский народ не виноват, что учителя у него оказались плохие и что искание правды получило направление болезненное и нелепое. Русский народ есть народ с великой душой, и он не откажется от искания правды тогда, когда поймет ничтожность ее теперешних учителей и той правды, которой они учили»^[4]. Слова философа и правоведа Н. Н. Алексеева о «ничтожности учителей» относятся к большевикам, но их по справедливости можно адресовать и к защитникам нынешних принципов государственного устройства, в которых правды не больше, чем в принципах, постулируемой советской идеологией.

Для одной категории людей угроза – в существование самого понятия «правда». Для другой (к ним причисляет себя и автор этих строк) угроза номер один – в уничтожении этого понятия, в размывании правды или искажении ее до неузнаваемости. Без правды нет русской культуры и нет культуры вообще. Как же соотносится понятие правды и понятие гражданина?

Гражданин – тот, кто осознает себя частью целого, тот, кто выстраивает отношения с целым – обществом – исходя из понимания своего долга перед ним и понимания долга государства перед гражданином^[5]. Гражданин «без правды», то есть имеющий лишь свои частные интересы, выстраивает отношения с государством таким образом, чтобы государство по максимуму удовлетворяла эти интересы. Ущемляет ли удовлетворение его личных интересов интересы других граждан его не слишком волнует, по крайней мере, до тех пор, пока не возникает конфликта в том или ином виде. Конфликт интересов и право сильного – повседневная реальность либерального общества так, как оно сложилось. И каждый из участников конфликта стремится выйти из него победителем; компромисс же достигается тогда только, когда все участники конфликта понимают, что дальнейшее его продолжение для них невыгодно. Это узаконенная «борьба всех против всех».

Гражданин, для которого существует правда как универсальная категория, выстраивает свои отношения с обществом и государством, опираясь на правду, то есть на цельные представления о справедливости и общем благе. Тогда гражданин не стремится к удовлетворению своих интересов любой ценой, ибо поверх частных интересов для него стоит общее благо. Тогда гражданское общество не есть случайное сцепление борющихся между собой индивидов и групп интересов (партий, движений, союзов, блоков, лоббистких организаций и т. п.), но обладает общим вектором движения, которые может и должен корректироваться со временем. Развитие общества как чего-то цельного возможно лишь во втором случае (гражданственности с правдой). В первом случае (гражданственности без правды) единственным регулятором человеческих отношений остается формальный закон и формальное право. Правда не отменяет значение права и закона, но стоит поверх них, и благодаря ней в обществе есть более весомые и неприкосновенные регуляторы – ценности и идеалы. «В нашу эпоху, – пишет тот же Алексеев, – когда и восточные народы стали жить самосознанием и уже не дремлют в старом блаженном сне, нельзя объединить государство иначе, как обращаясь к сознательности, ища в душах народных того стремления, которое способно создать солидарность, послужить основой для объединения. Союз народом, хотим сказать мы, можно сковать только на почве веры в общие идеалы»^[6].Отказ от идеалов есть также отказ от культуры. А поскольку гражданская культура не самостоятельна, но имеет неразрывные связи с культурой во всем ее многообразии, в долгосрочной перспективе отказ от идеалов приведет вначале к медленному угасанию, а потом и вовсе затуханию огня гражданского сознания и гражданской воли.

Если мы исходим из определения гражданского общества, данного ранее (совокупность всех граждан, сознательно принимающих участие в политической жизни), то факт включенности людей в процессы управления обществом имеет значение, но определяющим для его характеристики является не сам этот факт, а то, насколько сознательно это участие происходит. Сознательность одного типа предполагает погоню за удовлетворением личных желаний, и политика тогда будет являться лишь инструментом для реализации частного интереса. Человек может давать себе в этом ясный отчет, и в этом смысле быть сознательным. Но эта сознательность касается лишь понимания своих личных мотивов и не касается целого. Кроме того, даже для самых гнусных поступков человек склонен придумывать оправдания. Оправдания отличны от правды. Сознательность, при которой человек исходит из правды, предполагает воззрение на общество как целое и на себя как на часть его, то есть она позволяет охватить гораздо более широкий спектр проблем и явлений, мысль в этом случае на порядок глубже и шире. Правда – то, чего ищет душа человека. Не всегда удается ее поймать за хвост. Но сознательность ищущего правды человека и гражданина есть сознательность гораздо более высокого уровня, нежели сознательность человека, замкнутого на себя. А значит и гражданская культура его более объемна и совершенна.

«Не слишком еще скоро мы дождемся, чтобы каждый честный и храбрый человек стал гражданином, а до той поры... постоянно будет утрачиваться в долгие периоды общественной апатии большая часть тех приобретений, какие делаются в мимолетные эпохи общественного одушевления»^[7], – мудрые и горькие слова Н. Г. Чернышевского! Но в чем причина мимолетности эпох общественного одушевления? Не в том ли, что одушевление происходит лишь тогда, когда гражданин понимает, ради чего онборется, ради чего готов он «презреть грошевый уют» и пойти на жертвы, как минимум свободного времени, как максимум собственной жизни. В периоды социальных катаклизм обычные условия жизни становится настолько невыносимы (например, продовольственный дефицит, порождающий голод), что на восстания и мятежи поднимаются массы. Но восстания и мятежи – не признак гражданской жизни, они лишь симптоматизируют о том, что государство не справляется с функциями, возложенными на него. Гражданин имеет своей целью не бунт, «бесмысленный и беспощадный», но он видит перед собой то устройство общества, которое считает правильным или более совершенным в сравнении с наличествующим. Он сражается и трудится ради тех изменений, которые вдохновляют его, «одушевляют». «Честный и храбрый человек» тогда становится гражданином, когда гражданский долг становится для него делом чести, то есть когда участие в политической жизни принимает форму духовного подвижничества. Духовное подвижничество – это движение к идеалу, прививаемому культурой. Следовательно, «эпоха общественного одушевления» будет длиться без перерыва лишь тогда, когда культура, приобщающая человека к идеальному, станет повсеместной, проникающий внутрь и трогающий каждого без исключения^[8].

На таком базисе возможно построение гражданского общества иного типа. Общества взаимовыручки, а не холодного расчета. Общества солидарности, а не отчужденности всех от всех. В российской культуре есть задатки для построения такого – иного – гражданского общества. Нет нужды оглядываться за границу и копировать увиденное там. Россия – другая Европа, ее «инаковость» позволяет явить миру альтернативные пути развития. В то же время Россия очень близка Европе, а значит усвоение европейских ценностей для нее гораздо проще, чем для любой восточной культуры. Россия, которая обретет себя в качестве другой Европы, то есть возьмет эстафетную палочку истории у своего давнего соседа, может стать опорой альтернативного сценария глобализации, надеждой как для развивающихся и отстающих стран, так и для самой Европы, которая находится в духовном тупике. Вопрос в том, хватит ли мудрости, сил и мужества российскому народу не попасть в ту же ловушку, не войти в тот же тупик.

Отношения гражданского общества и государства становятся натянутыми тогда, когда между ними лежит пропасть, непреодолимый барьер. Бюрократия – государственническая каста по природе своей. И в том случае, если общество строится на принципах согласования и противоборства интересов, слой государственных чиновников выделяются в особую группу интересов, преследующую свои корпоративные интересы и стремящуюся подчинить своим интересам деятельность остальных групп, представляющих гражданское общество. Так было во все времена, так происходит и сейчас. На примере нарождающегося Европейского Союза мы видим, как «союзная» бюрократия, преследующая вполне конкретные цели, завязанные на их личные интересы и интересы тех, кто с ними связан, определяет внешнюю политику национальных европейских правительств. Стоит ли говорить о том, что эта политика далеко не всегда соответствует реальным национальным интересам того или иного европейского государства? Это пример показывает сложную современную иерархическую систему властных отношений. Внизу – европейские граждане, отстаивающие свои экономические и иные интересы, наверху –общеевропейская бюрократия, посередине – национальные правительства и парламенты. Собственно национальная власть теперь зависит не только, а может и не столько, от волеизъявления граждан, которых они представляют, сколько от стоящей выше них общеевропейской бюрократии, а потому «общеевропейские» интересы начинают определять всю политическую жизнь в Европе. Разногласия между верхом и низом в данном положении дел неизбежны, и единственное, что сглаживает их, – разговоры об общеевропейских ценностях и идея общеевропейского дома, продвижением которой целенаправленно занимаются все доступные средства пропаганды. Насколько проект Европейского Союза окажется удачным покажет время. И во многом это будет зависеть от того, насколько миф о «цивилизованности» европейцев выдержит испытание реальностью. Всякое лицемерие рано или поздно обнаруживает свою подлинную сущность.

А что в России? Бюрократизм и произвол чиновников разве имеет в ней меньшие размеры? Многие не без основания скажут, что не меньшие, но большие. Но устранение пороков политической системы бесперспективно, если исходить из оппозиции «гражданин-чиновник». Гражданин, ставший государственным служащим, является чиновником. И чиновник является гражданином в той мере, в какой он приобщен к пониманию своего гражданского долга. Бюрократизм никогда не удавалось победить извне, в лучшем случае таким образом получалось умереть его аппетиты. Господство частного интереса в ментальности государственных служащих прямым следствием своим имеет взяточничество и казнокрадство. Но как формируется ментальность государственного служащего? Разве она – не результат воздействия той культуры, в которой он рос и социализировался? Государство должно измениться, но государство – это люди, значит прежде должны измениться люди. Варварство живет внутри людей, и политика – самая удобная область для прорыва варварства наружу, для разгула слепых необузданных и диких стихий. Преодолевается варварство только через культуру. Политическое варварство преодолевается через окультуривание масс и воспитание отдельного индивида, превращение его в гражданина, действующего сознательно и ответственно. Рождение сознательного и волевого гражданина из недр политического хаоса, лишенного всякого высшего смысла, – единственная надежда на подлинное преобразование государства и преображение власти.

***

Вопрос о российском государстве при принятии идеи гражданского общества иного типа также предстает в ином – непривычном – свете. Ее решение видится тогда не в том, чтобы вернуться к империи, такой какая она была, и в не том, чтобы строить национальное государство по лекалам Модерна, но в том, чтобы преобразовать государство с опорой на гражданскую культуру правды. Отличие его от прошлых империй будет заключаться в том, что «правда» не спускается сверху, не диктуется безропотному народу, в «правде» насажденной силой всегда много лжи. Насилие в сфере убеждений само по себе есть кривда, искажение истины, оно закрывает сознание человека, а не благоприятствует его развитию. Правда должна прорасти снизу и захватить государство, изменив его изнутри. Общество должно найти свет в самом себе, и этим светом возродить государство на иных началах.

Не в том ли и заключается «русская идея»? Не есть ли русская идея – идея переустройства общества согласно принципам высшей справедливости, то есть принципам не произвольно выдуманными людьми, но отвечающим их глубинной нравственной сути? Эта идея, вероятно, еще не выражена в полной мере в русской мысли, она не еще не до конца нашла себя в культуре, и, тем более, она очень далека от воплощения в действительность. Но большинство русский интеллектуалов интуитивно предчувствовали и следовали за ней. Одним из первых, кто попытался выразить эту идею, летающую в воздухе, в слове был, как ни странно, яростный критик русской жизни и первый западник П. Я. Чаадаев. Он писал в «Апологии сумасшедшего»: «… у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества»^[9]. Уж кого, а Чаадаева сложно заподозрить в пристрастии к идеализации русских нравов и русского быта.

Является ли русская идея той самой национальной идеей, которую принято судорожно искать в последние годы? О правомерности самого понятия «национальная идея» размышляет профессор В. М. Межуев: ««Русскую идею» трактуют часто как национальную. Но в каком вообще смысле можно говорить о национальной идее? Ее, видимо, не следует смешивать с национальным интересом, играющим важную роль в политической практике, в частности в области межгосударственных отношений. Каждое государство обладает своими национальными интересами, защита которых - преобладающий тип политики в современном мире. Россия здесь не исключение. Никто не станет отрицать наличия у нее национальных интересов - даже самые ярые противники национализма. Что же вызывает у них смущение при слове «идея»? Различие между идеей и интересом трудно установить в границах существования одной нации, но оно становится очевидным, как только мы ставим вопрос о принадлежности данной нации к более широкой исторической общности - цивилизации. При несходстве своих национальных интересов разные нации, принадлежа к одной цивилизации, выражают свою общую принадлежность к ней в идее. Идея, следовательно, - это осознание своей цивилизационной идентичности, которую следует отличать от национального интереса. Можно спорить о том, в чем состоит эта идея, но она, несомненно, присутствует в сознании любого народа, принадлежащего вместе с другими к общей им всем цивилизации»^[10].

Невыраженность русской идеи является признаком невыраженности, неоформленности российской цивилизации. Наша цивилизации еще находится в процессе своего становления. Из чего не следует, что ее нет вовсе. Никто не отрицает существование русской культуры как культуры самобытной, уникальной и одновременно универсальной, несущий в себе общечеловеческие ценности. Цивилизация – это культура, которая нашла форму для своего окончательного выражения. Согласно О. Шпенглеру, цивилизация – закат культуры. С этим можно согласиться лишь отчасти, ведь продолжение развития культуры есть и продолжение развития цивилизации. Становление российской цивилизации – незавершенный процесс, и чем завершится и завершится ли вообще – зависит от судеб русской культуры. Русская культура еще не нашла окончательные ответы на те вопросы, которые были постановлены в ней. И потому российская цивилизация и существует и не существует одновременно. Она есть поскольку проблемы, затронутые деятелями русской культуры и то, как ставились они, позволяют определить ее сущностную отличность от других культур, но ее нет, поскольку не все ответы найдены и не все проблемы нашли свои решение.

Вопрос о государстве – одна из таких проблем. Противники становления российской цивилизации – в этом вопросе сторонники национального государства. Они исходят из того, что русский народ должен войти в семью европейских народов в статусе одной из европейских наций. То есть русским не следует искать свою цивилизационную идентичность, им достаточно принять европейскую цивилизацию как родную и «подтянуться» до уровня уже определившихся в этом вопросе народов. Последние события, происходящие вокруг ситуации на Украине, показывают, что при всем желании это задача невыполнима. Европа не собирается принимать Россию на правах одного из членов союза даже в отдаленной перспективе. Европа не считается с национальными интересами России, рассматривая ее лишь в качество колонии, из которой удобно поставлять природные ресурсы, но которая ни при каких обстоятельствах не должна стать серьезных игроком на мировой политической арене. Европейские власти панически бояться усиления России, превращения ее в империю того или иного качества, по причине того, что сами строят новую империю (конкурентов «Рим» не терпит). В 2007 г. в интервью немецкой газете «Ди Вельт» председатель европейской комиссии Ж. М Баррозу сравнил Евросоюз с империей, но тут же сделал оговорку, что это «неимперская империя»^[11]. «Неимперская империя» – это все-таки империя, это все та же старая римская идея, но представленная в новом виде и с учетом прошлых ошибок. По понятным причинам термин «империя» не фигурирует в дискурсе официальных европейских лиц, но иногда он все же «вылезает» наружу, приоткрывая завесу реальных планов.

Сторонники российской цивилизации делятся на два типа. Взор первых устремлен в прошлое, в нем они видят «потерянный идеал», то, к чему следует вернуться. Православная святая Русь – их греза, их мечта. Их желания еще более незрелы и безрассудны, чем желания тех, кто видят перспективу во всеобъемлющей «европеизации». Прошлое ушло и к нему нет возврата. Оно не было идеальным, скорее, его следует назвать трагическим. Каждый, кто знаком с российской историей, просто не имеет морального права грешить против истины и упиваться ретроградскими фантомами. Россия никогда всецело не жила христианской моралью. Возможно, это будет справедливо сказать и про другие христианские народы, но не о них речь. Глупо искать в прошлом того, чего там нет. Богоносный народ – это перспектива, это потенциал, который русский народ имеет, и о реализации которого чаяли выдающиеся русские мыслители, но это не данность, это не свершившийся факт. Русская идея рождена неутолимой тягой к грядущему, светлому будущему. Как точно выразился В. Г. Белинский, Россия – страна будущего. «Какую идею предназначено выражать России, – определить это тем труднее и даже невозможнее, что европейская история России началась только с Петра Великого и что поэтому Россия есть страна будущего. Россия, в лице образованных людей своего общества, носит в душе своей непобедимое предчувствие великости своего назначения, великости своего будущего. И не увлекаясь ни детскими фантазиями, ни ложным патриотизмом, можно сказать смело, что есть факты, превращающие это предчувствие в убеждение»^[12].

Другие сторонники российской цивилизации смотрят в будущее. Они находят в прошлом основание для прорыва вперед – через современность – в новую эпоху. Предпосылки лишь точка опоры, от которой следует оттолкнуться, но не самоцель. Идея национального государства потому для них не приемлема, что они видят громадный нерастраченный потенциал у России, раскрытие которого сулит открытие новых исторических горизонтов для всего человечества. Они видят в русской культуре предвестие сверхнационального единства на принципах отличных от европейских – единства, основанного не на праве, но на правде. Правда не отрицает права, но стоит поверх него, вбирая его в себя. «Государство правды», как именовал будущее российское государство Н. Н. Алексеев, не может быть национальным государством, потому что задачи его шире национальных. «Государство правды» – империя, но не империя силы, а империя духа. Само слово «империя» кажется не подходящим для описания такого государства, но другого слова пока нет, хотя возможно оно и появится со временем. Такое видение проблемы предполагает готовность к историческому творчеству, к созиданию своего величия, оно требует мужества и воли, в противовес и пустой восторженности былой «святостью» (которой никогда не было), и слепому преклонению перед Западом. Невозможно предугадать заранее окажутся ли правы те, кто верят в славное будущее России. Будущее не просчитывается рассудком. «В Россию можно только верить», – писал Тютчев. А можно и не верить. Выбор дороги навстречу мечты осуществляется через веру. Всегда будут те, кто не верят в будущее своего отечества, и они найдут аргументы в пользу того, что у него нет никакого особенного будущего. Найдутся и те, кто разделяет ту веру, которой сознательно или полусознательно были привержены лучшие русские умы. О вере не спорят.

«Государство правды» – не очередная ли это утопия? Пусть так. А разве всякая утопия плоха? Не приводит ли отсутствие идеала, пусть и недостижимого в скором времени, к глубокому кризису общества и культуры? И не является ли не очень убедительное (особенно для стороннего наблюдателя) состояние современной философии следствием потери идеального? «Проблема, перед которой стоит философия, – та же самая, перед которой стоит современное общество, – поясняет академик А. А. Гусейнов. – У них нет идеальной перспективы. Нет некоего всеохватывающего, философски осмысленного и аргументированного идеала в качестве перспективы, вдохновляющей практические усилия по совершенствованию форм жизни. Старая утопия, делавшая ставку на счастливое преображение мира через посредство науки и техники, потерпела крах. Новая утопия не выработана. Складывается впечатление, что общество собирается привыкать к укороченности и несовершенству земного существования, а философия - обходиться без метафизики и прорыва к трансценденции. <...> Можно предположить, что именно в этом, в отказе от утопий, в утрате морально-возвышающего пафоса заключается кризис современной философии»^[13]. Ряд мыслителей считают философию «квинтэссенцией культуры». Если это так и философия не откроет себя для идеального, то и вся культура окажется в состоянии упадка. Идеалы не судят, ими живут. Отечество не выбирают, ему служат. Не способный к самоотверженному служению не ощущает нужды в идеале. Но что есть человек, оставленный без надежды перед невзрачным лицом современности?