Российский революционный терроризм: культурные, символические и идеологические ориентиры

Сердюк Екатерина Александровна аспирант, кафедра отдел философии культуры, этики и эстетики, Институт философии имени Г. С. Сковороды НАН Украины 01001, Украина, Киев, Институт философии Национальной Академии Наук Украины, улица Трёхсвятительская, 4 Serdyuk Ekaterina Aleksandrovna post-graduate student of the Department of Philosophy of Culture, Ethics and Esthetics at G. S. Skovoroda Institute of Philosophy of the National Academy of Sciences of Ukraine 01001, Ukraine, Kiev, Institute of PHilosophy of the National Academy of Sciences of Ukraine, Trekhsvyatitelskaya str. 4.  katharine.serdyuk@hotmail.com

Российский революционный терроризм является характерным примером индивидуального терроризма, направленного на устранение лиц, признанных препятствием на пути к достижению поставленной террористами цели или отстранение их от выполнения их гражданского долга или должностных обязанностей. Врагом террористов считались все чиновники, то есть лица, наделенные государственной властью разного уровня. Благородная цель перерождения общества и государства сочеталась с криминальными методами ее достижения. Террорист–революционер, это лицо, которое преодолело ценностную дилемму между соотношением цели и средства. Террорист-революционер это прообраз современного террориста-смертника, который выполняет террористический акт как будто вне жизни, жизнь для него уже не существует. Индивидуальный характер террористической деятельности в России во второй половине XIX – начале ХХ века наложил отпечаток на отношение террориста к жизни – жизнь чиновника обесценена неблагополучием в государстве, поэтому другие социальные роли, которые выполнял человек власти, были отвергнуты. Современные террористы также пренебрегают жизнью и социальными ролями своих жертв, но по причине принципиального пренебрежения жертвами как живыми, как людьми, как участниками конфликта. Революционные террористы были осведомлены об имени своих жертв, их образе жизни, режиме работы и отдыха, что и использовали для планирования террористической операции. Следовательно, они пренебрегали не людьми как жертвами, а жизнью конкретных лиц, считавшихся врагами.

Русский революционный терроризм нельзя считать сугубо политическим терроризмом, поскольку это терроризм как самоцель, как средство, признан единственным, с помощью которого в определенном поле культурных смыслов можно преодолеть искусственный (управленческий) застой развития государства и общества. Революционный терроризм можно назвать образованным терроризмом – в его ряды входили в основном люди образованные и интеллигентные, то есть такие, которые обладают достаточным массивом знаний для теоретической верификации тех или иных идеологических и политических теорий и практик. Современный исламский фундаменталистский терроризм в некоторых аспектах также можно назвать образованным – многие террористы-смертники получили высшее образование в странах Запада, кроме того, идейные лидеры любого террористического движения, имеющего определённую идеологию и цели, являются представителями научной, культурной или религиозной элиты общества.

Революционный террористический конфликт на закате Российской империи был отмечен противостоянием одной группы образованных представителей населения другой группе, формально наделённых властью. Это было не противостояние элит, кланов, или даже оппозиционеров государству как форме власти. Это противостояние устаревшим средствам и способам управления государством, которые вели общество и культуру в целом к упадку. С учетом многонациональности и значительной территории империи, стагнация в развитии повлияла бы на историческую судьбу не только русской нации, но и всех национальных и этнических меньшинств, а также религиозных культур этих меньшинств. Таким образом, этот конфликт стал сигналом необходимости проведения глубинных реформ в политических принципах существования российской империи как культурной среды.

Родство методов воздействия современного, прежде всего исламского фундаменталистского, терроризма с российским терроризмом XIX века заключается в широте применяемых им форм насилия – похищение, вооруженные нападения, шантаж, которые сопровождались требованиями политического характера относительно действия или бездействия официальных властей.

Российская историческая наука считает революционный терроризм периодом революции, ее началом. Для большинства населения империи терроризм стал идейным лицом революции как таковой. «...Именно индивидуальный террор стал квинтэссенцией восприятия революции, свидетельствуя ее или героизм ее потенциала, или тупик и паталогичность выдвигаемой альтернативы» ^{[1, с. 9]}. Индивидуальный террор против представителей власти не дал желаемого результата, а наоборот вызвал политические преследования и контрреволюционную деятельность структур власти против ячеек террористической деятельности. Массовый «красный» террор 1918-1923 годов привел к установлению нового режима и новой политической идеологии, нового типа хозяйствования и нового типа имущественных отношений между гражданами страны.

Индивидуальный террор был апогеем буржуазной революции в России, это точка приложения немотивированной и неоправданной силы. Применение неоправданной жестокости в отношении представителей всех без исключения звеньев власти лишило лидеров и идеологов нового строя симпатии народа. Кроме того, первые этапы существования политического террора в Российской империи были обозначены попытками убедить царя и правительство в необходимости изменить, смягчить свою внутреннюю политику, но отнюдь не преобразовать общество и государство. Когда террористический пыл революционной деятельности угас, остались только идеологи оснований террора, которым тоже пришлось переосмысливать свою деятельность.

Применение террора как средство борьбы против власти отошло на второй план, и было предложено использовать террор «для агитации и развития политического сознания пролетариата» ^{[3, с. 34]}. Изменение идеологии террористической революционной борьбы свидетельствует о том факте, что ранее наличие мощной социальной базы не считалась необходимым для достижения поставленной цели. Отсутствие потребности в широкой народной поддержке свидетельствует об отсутствии ориентации на определенную общественную силу – некий общественный слой или социальное положение. Русский революционный терроризм – это борьба двух элит: власти и оппозиции. В этой борьбе интересы народа не учитывались, народ не выступал стороной конфликта, однако главными жертвами антитеррористической деятельности полицейских органов становились именно рядовые граждане страны, они были опосредованными адресатами жестокой политики самодержавия после сворачивания реформ 1860-х годов. Таким образом, именно русский терроризм заложил традицию пренебрежения обществом как стороной террористического конфликта, которая воплотилась в современном массовом терроризме.

Большинство исследователей русского терроризма подчеркивают тот факт, что особое значение для развертывания террористического конфликта имел имперский абсолютизм. «Персонификация власти, сакральность фигуры царя вызвали большой соблазн – одним ударом разрушить могущество этой власти ...» ^{[2, с. 337]}. Эта особенность системы государственного правления в Российской империи обусловила поиск «узловых» точек в системе власти и попытки нарушить систему в целом посредством устранения опор власти. Нечаев С. Г., Юделевский Ю. Л. и Алисов П. Ф. считали, что достаточно уничтожить лишь нескольких проводников государственной политики и вся система расшатается ^{[2 ; 7]}. Олицетворение системы власти и существование устойчивой политической мифологии были предпосылкой и идейным основанием существования индивидуального терроризма, в частности терроризма против представителей власти. Концентрация политической власти в руках царя и его окружения превратили их в источник существования системы. Любому тоталитарному и авторитарному режиму характерно слияние государства и фактического источника власти, то есть сам факт наличия царя, его жизни и института царской власти был тождествен существованию несправедливого полицейского государства Российская империя. Переход к другому государственному образованию на территории Российской империи идеологами освободительной борьбы связывался с уничтожением власти царя. Наиболее радикальные идеологи освободительной борьбы, например П. Алисов, высказывали пожелания по физическому уничтожению коронованных особ, более умеренные представители считали террористическую деятельность способом психологического воздействия на царя и правительство, которым удастся достичь смягчения режима и проведения демократических реформ. Среди теоретиков террора были также такие (Чернов В. М., Агафонов В. К. (литературный псевдоним – Северский), Кропоткин П. А.), которые считали террор действенным лишь при наличии сочетания определенных условий, которые в свою очередь повлияют не только на власть, но и на рост активности в обществе.

Именно роль лидера в политических процессах империи, по мнению автора, во многом определила судьбу института царской власти в России и царской семьи как её исполнителя и легитимного правообладателя. Поскольку вследствие февральской революции к власти в России пришло Временное правительство, а в стране началась гражданская война, политическая нестабильность внутри страны, а также иностранная интервенция не способствовали решению террористического конфликта, который в дальнейшем углублялся. Террористическая сторона, которая и ранее была представлена идеологами и боевыми организациями различных партий, все глубже разделялась по политическим признакам, поэтому террор направлялся не против легитимной власти, а друг против друга как против оппонентов в борьбе за власть. Причем, устранения царя от власти и провозглашения республиканского устройства ни для одной из сторон-соперниц не означали устранения угрозы восстановления монархии, и, следовательно, не устраняли реального царя как претендента на власть. С этих позиций физическое уничтожение царской семьи является абсолютно логичным и обоснованным в свете террористического противостояния различных политических сил.

Ещё одним определяющим фактором, повлиявшим на судьбу царизма, было то, что традиция монархизма в России была значительно сильнее, чем в европейских странах. Кроме того, в большинстве стран Европы функционировала конституционная монархия, ограниченная по большей части до представительского типа, в то время как в России царь был реальным правителем государства даже тогда, когда человек, занимавший трон был слабым государственным деятелем – вся политическая деятельность происходила от имени царя. Смутное время гражданской войны угрожало всем политическим силам тем, что война всегда приносит больше разрушений и убытков, чем мирный, но застойный и жесткий режим предварительного периода существования государства. До тех пор, пока существует хоть какой-то реальный шанс восстановить монархию, существует и опасность роста авторитета монархии и личности царя среди народа. Поскольку бремя ведения мировой войны и внутреннего политического конфликта легло на плечи рядовых граждан, то социальная база поддержки реставрации Романовых могла быть достаточно весомой. Репрессии и террор против народа могли стать катализатором роста реставрационных намерений общества. На основе вышеупомянутого даже акт отречения царя стал бы незначительным препятствием на пути контрреволюционных процессов, поэтому единственным способом предотвращения альтернативы возвращения царя было физическое уничтожение всех возможных претендентов на престол.

Особое значение приобретает традиция власти царя в качестве символа, против которого направлена террористическая деятельность. Монарх и его окружение не только цель террористов, но и символ их оппонента – легитимной системы власти. Для самих террористов символом был именно террор, поскольку политические партии использовали террор как средство давления на правительство, а сами террористы и боевые организации считали террор явлением, которое зарождается само по себе. Поэтому выполнение террористических актов само по себе не требовало обоснования, а объяснялось исторической и политической целесообразностью применения террора, «не стремлением к социальной справедливости, а некоторым демиургическим порывом террористов» ^{[1, с. 57]}. Направленность терроризма и контр терроризма против символов предопределило характер идейного и культурного противостояния. Революционеры, направляя террор против царя, направляли свою деятельность против культурного базиса политической системы государства, которую считали ошибочной и реакционной. Удачными террористическими актами они достигали цели – если не разрушить систему, то поколебать ее баланс и уверенность в собственных силах контролировать ситуацию. Представители легитимной власти, чтобы преодолеть террор должны были направлять свою деятельность против собственно террора как такового, но при этом они также использовали средства террора, то есть дискредитировали сами себя. Таким образом, некоторая обособленность партий, и даже иногда и требование к беспартийности террора, стали барьером в решении правительством идейного противостояния и ставили правительство в позицию заранее проигрышную, когда оно может выставить только системные методы против идеи, пусть утопической, но способной вдохновлять и поддерживать боевой террористический пыл.

Во многом современный собственно культурный терроризм подобен освободительного терроризма в Российской империи. Направления идеологии террористического противостояния на разрушение символов существования стороны-оппонента является характерной чертой современных террористических движений. Чужеродный фактор вмешательства и сдерживания развития культурного базиса олицетворенный в лице врага – господствующей нации, экспортера чуждой идеологии и культуры, доминанта в международной политике. Временное пространство между освободительным и современным культурным терроризмом несколько сместило акценты символизации: в XIX веке общественные проблемы в большей мере были связаны с политическими режимами и их функционированием, XXI век на первый план выдвигает способ существования культур, из которых следует политическая структура и организация этих культур. Символами жизни обществ XIX века были политические ценности и их непосредственное воплощение в жизнь – демократические режимы, абсолютистские монархии и колониальные владения. XXI век сказался формированием новых символов – скоплений жизненной энергии цивилизаций: мегаполисов, торговых центров, религиозных святынь и транспортных средств. Акцент с лица, которое выполняло определенную социальную роль, являвшийся базовым в XIX столетии, сместился на объект, содержащий как можно большее количество людей (безличных), в XXI веке.

Сохраняя основное свое предназначение – борьбу с символом системы-агрессора – терроризм переформатировался с индивидуального на массовый. Он поражает «узловые» точки интерпретации смысловых базисов культуры, расшатывая систему трактовки ее ценностей. Терроризм не подвергает сомнению собственно культуру как таковую. Исторический организм культуры, от своего зарождения до уничтожения, не подлежит никакому сомнению, он обоснован самим фактом своего появления. Терроризм подвергает сомнению избранный и поддерживаемый ее представителями способ интерпретации смыслов и жизненного порыва культуры. Следовательно, зарождение культурного терроризма или во второй половине XIX века, или в ХХ веке является процедурой верификации способа трактовки неоспоримых ценностей культуры, а также самого явления терроризма как порожденного культурами средства противостояния факторам сдерживания развития культуры.

Освободительный терроризм в Российской империи был отмечен постоянным переосмыслением целей и предназначения политической борьбы. Особенно важным для сравнения с современным культурным терроризмом является появление теоретических разработок выполнения массовых террористических актов. Однако источниками нового поворота в идеологии террористического движения были не смены основных цивилизационных и общественных ценностей – для этого нужен мощный скачок в промышленном, научном и социальном развитии, который начнется в 30-х годах ХХ века, а изучение идеологами террористической борьбы основ существования политического строя Российской империи. Принципиальным для рассмотрения теории массовых терактов является тот факт, что в 90-х годах XIX века и в начале ХХ века пыл индивидуального террора начал угасать с ростом эффективности контртеррористической деятельности полиции и отсутствием значительных политических успехов борьбы. Уничтожение и запугивания государственных служащих и правительства не привело ни к упадку самодержавия, ни к его дискредитации. Напротив, «вакханалия убийств и ограблений способствовала «дегероизации» террористов больше, чем любая антиреволюционная пропаганда...» ^{[2, с. 356]}. Соответственно, причины существования именно такой системы власти были укоренены не в царизме как таковом, а в самой структуре общества, в системе ценностей, признанной господствующей, то есть в определенном способе трактовки смыслового базиса культуры, на основе которого сформировалась политическая культура народа.

В начале ХХ века идеологи терроризма из среды эсеров и анархистов высказывали мнения о том, что террор следует применять не только к представителям легитимной власти, но и к фабрикантам и землевладельцам, которые использовали наемных рабочих. В статьях и теоретических трудах такие идеологи, как Чайковский (эсер) ^{[8, с. 234]}, Гогелия ^{[5, с. 344, 349, 354]} и Кропоткин ^{[2, с. 63]} (представители русского анархизма), а также теоретики максимализма определяют новые виды террористической деятельности: аграрный террор (восстание крестьян против землевладельцев), массовый экономический (местные восстания против фабрикантов) и децентрализованный террор, который по своим характеристикам приближается к партизанской войне ^{[8, с. 234]}. Из обобщенной классификации теоретически возможных видов массовой террористической деятельности «выпадает» только теория массового децентрализованного террора максималистов – они предполагали под этим видом террористической деятельности имущественные экспроприации. Другими представителями террористического движения в Российской империи в начале ХХ века они осуждались, как такие, которые негативно сказываются на моральном облике террористического движения.

Из вышесказанного следует, что смещение акцентов с индивидуального терроризма на пропаганду применения массового не связано с глубинным изменением или переосмыслением ценностей жизни человека и культуры. Источники трансформации террористической идеологии лежат в экономическом анализе основ политической и правовой культуры общества. То есть изменение идеологии русского освободительного терроризма произошло под влиянием углубления в смысловой конгломерат культуры, а не под влиянием естественного развития системы культуры и постоянного проявления ее смыслового базиса.

Возвращаясь к символичности – одному из главных признаков культурного терроризма, следует отметить, что современные террористы, в отличие от террористов русского освободительного движения, основной целью и символом деятельности которых был террор, ставят целью достижение политической и культурной независимости и признание своего права на существование и участие во всех мировых процессах на равных условиях, требуют невмешательства во внутренние дела культурного конгломерата. Символом их деятельности является будущее культурно-государственное образование, то есть идея, нечто несуществующее вообще (например, Исламское государство) или определенное время несуществующее в пространстве и времени (например, государство Палестина). Борьба с несуществующим символом безрезультатна, ведь идея способна вдохновлять борьбу, но разрушить можно только ее воплощение в формально-юридическом и фактическом смысле. Только тогда, когда будет создано независимое государство Палестина, можно будет принять меры, чтобы свергнуть его, и движение интифады вместе с ним. В то же время, когда существуют реальные материальные, поддающиеся разрушению и дискредитации, символы культур-оппонентов в террористическом противостоянии, эти культуры будут проигрывать идеологическую борьбу. Противостояние материального и идеального всегда решается в пользу идеального, как такового, которое под давлением материального чужеродной доминантной культуры не может породить своего материального воплощения. Идея, как потенция, значительно более привлекательна за счет того, что в отличие от реальности она не сталкивается с трудностями воплощения, а потому кажется жизнеспособной, как и большинство философско-политических, социальных и экономических утопий.

Вековые процессы правотворчества и формирования системы международных отношений заложили новые стандарты политического мышления – приоритет применения насилия, а затем и террора, принадлежит легитимной власти в стране и признанным международным организациям с общим представительством государств. Учитывая это, применение регулярной армии против государств, которые признаны центрами террористической деятельности с согласия стран-членов международных организаций будет признано легитимным, а их сопротивление будет считаться незаконным и противоречащим международным требованиям безопасности. Дискредитация международно-санкционированной агрессии против суверенного государства по нормам современного права невозможна, даже если легитимная власть государства не является пособником террористов.

Двойные стандарты международного права порождают раздвоение олицетворений врага в современном террористическом противостоянии. А именно, США как один из признанных лидеров международных процессов, и несомненный лидер среди стран демократии западного типа, становится символом системы-агрессора. В сравнении между исламской культурной системой государственного устройства и западно-демократической системой государственного устройства именно демократия является доминантным фактором инородного влияния и давления на исламские культуры. Отмечая факты непосредственного и опосредованного военного, политического и финансового вмешательства США во все мировые и локальные конфликты с 1941 года до сегодняшнего дня, превращение страны во врага исламского мира является обоснованным. Поэтому повышенная по сравнению с другими западными демократиями частота вспышек исламского терроризма в этой стране является логической и обоснованной. Автор видит в этом идеологическое наследование террористической деятельности от русского освободительного движения в современном культурном терроризме.

Общей чертой русского революционного и современного культурного терроризма психологическая адаптация адресанта к террору. Еще в начале ХХ века В. К. Агафонов ссылался на исследования психиатра В. М. Бехтерева и отмечал, что «находясь много лет под дамокловым мечом террора, представители высшей власти стали постепенно привыкать к опасности» ^{[1, с. 54]}. Любой террор как нагнетание страха обречен на потерю влияния, если происходит постоянно, стихийно и немотивированно. Бесконтрольный терроризм, не имеющий иной цели кроме запугивания, обречен на идейное поражение. Поэтому террор ради террора не может быть эффективным средством достижения политической и культурной цели. Террор ради террора это демонстрация жестокости, инстинкта утверждать первичную, согласно концепции М. Фуко ^[10], власть – власть над телом, власть причинять телесные повреждения и смерть, это господство грубой силы. Привыкание к террору и терроризму невозможно, но возможно привыкание к постоянному чувству страха. Если кроме нагнетания страха никакой идейной нагрузки террористическое движение не несёт, он (страх) становится элементом привычного состояния общества, а напряжение, вызываемое им, не считается нарушением общественного баланса.

Мотивированность применения террора участниками российского освободительного движения провозглашалась одним из главных факторов целесообразности применения террора как средства политической борьбы. «Политическое убийство – это, прежде всего, акт мести» ^{[6, с. 91]}. Террор против правительства и царской семьи рекомендовалось применять как ответ на реакционную политику и ограничение демократических прав и свобод. Причем, роль политического убийства определялась тем, что силы революционеров были ограничены, а террористическое движение, как уже отмечалось выше, имело слабую социальную поддержку, и поэтому могло рассчитывать на достижение цели лишь путем радикальных мер.

Таким же малочисленным и поэтому радикальным является современный культурный терроризм. Значительное преобладание человеческих и материальных (финансовых и военных прежде) ресурсов врага компенсируется избыточной жестокостью и цинизмом деятельности террористов. В основе впечатляющего эффекта террористической деятельности заложена психологическая атака на представителей стороны-оппонента. Повышенный общий уровень насилия в мире формирует фон психологического воздействия любого явления на сознание людей. Завышенная норма невроза, депрессии и переживания страха в большинстве обществ мира пропорционально влияет на уровень базового террористического воздействия, т.е. масштаб, средства и методы выполнения террористического акта. Для достижения одного и того же психологического эффекта в обществе с повышенным уровнем обеспокоенности населения по сравнению с обществом со средним уровнем озабоченности следует приложить пропорционально большие усилия.

Нельзя обойти вниманием еще один принципиальный аспект существования русского революционного терроризма – автономию боевых организаций и партий, из среды которых они формировались. Террористический отряд партии террористов революционеров действовал независимо от самой партии. «Лидеры партии не имели ни малейшего представления о том, что происходит внутри БО» ^{[4, с. 83]}. Источник утверждает, что тайну составляли кадровый состав, намерения и детали ближайших актов террористической деятельности организации. Такое устройство террористических организаций в Российской империи в конце XIX – начале ХХ века определялся потребностью сохранения тайны в условиях полицейского контроля над общественной и личной жизнью граждан, а также необходимостью предотвращения полицейского шпионажа в рядах террористов.

Современный культурный терроризм также сохраняет четкое разделение на два лагеря: идеологи-политики террора, которые, как правило, берут на себя юридическую ответственность за совершение определенных террористических актов; и полевые командиры – руководители ячеек боевиков и непосредственные исполнители террористических актов. К первоначальным причинам существования такого способа организации террористической борьбы, который применялся еще в конце XIX века, добавились также условия существования современного террористического противостояния: массовость террористических актов, выход террористических конфликтов на мировую политическую арену и рост масштаба территорий, охватываемых одним террористическим покушением. Современные идеологи террористического противостояния определяют основные векторы развития культурной террористической борьбы, формируют фонды содействия террористической деятельности и ищут спонсоров освободительного движения. Полевые командиры выполняют функции офицеров высшего ранга – разрабатывают и выполняют террористические операции различного масштаба.

Таким образом, культурному терроризму присуще распределение идеологической и боевой работы. Обращаясь к терминологии Э. Фагэ ^[9], террористическая деятельность также претерпевает совершенствования путем дальнейшего углубления компетентности: идеологию разрабатывают духовенство, преподаватели и профессиональные политические деятели, финансирование движения возложено на менеджеров, а военная деятельность сосредотачивается в руках профессиональных военных (по крайней мере, на руководящих ролях). Одновременно с этим идет постоянная военная подготовка кадров для ведения организованной террористической борьбы, в которой задействованы опытные воины среднего звена.

Таким образом, фундаментальные основы организации террористической борьбы русского освободительного движения наследуются в принципах функционирования современного собственно культурного терроризма. Условия протекания конфликта обусловили спецификацию и детализацию организационных форм террористических организаций и их деятельности, а также суперсимволизацию политической и культурной цели терроризма как компонента культуры.